Закончился первый учебный день. Он был торжествен и короток. Никаких уроков! Уроки пусть будут потом. Завтра и всю неделю…
Школьные будни бывают разными. Они наполнены мелкими и большими событиями. Что-то волнует, тревожит, смешит. Каждый школьный день удивителен и не скучен. Так или почти так в книжках Александра Гиневского. Весёлые рассказы заставляют улыбнуться, втягивают в игру узнавания каждодневного детского житья-бытья. Особенно те истории, что происходят в школе.
Если прочитать дневник Вовки Богданова, то можно узнать нечто интересное, например, как он «вместе с другими мальчиками залез на крышу школы без разрешения». Почерк Виринеи Семёновны строг и лаконичен. А всё потому, что он хотел показать ребятам, как образуются сосульки. Но учительница спуску Вовкиным друзьям не даёт: пересаживает так, чтобы они близко даже не сидели, а могли обмениваться только «шифровками». Когда же Кирпичёва шифровку вытаскивает и хочет расшифровать, Вовка слушает Виринею Семёновну и кивает головой, стремясь избежать очередной записи в дневник.
Стоит Вовке и его друзьям Тольке, Вадьке и Борьке чем-нибудь увлечься, от учительницы они слышат двенадцать устных замечаний, она забирает дневники, но не успевает сделать записи и отдаёт их с предупреждением: «Но учтите…» Зато дома они все вместе готовят подарок для детсадовских малышей - картину «Под куполом цирка». На уроке же выясняется, что Вадька перепутал рулоны и вместо картины с коровой притащил папин чертёж. А папа унёс картину ребят на работу и, поскольку она понравилась его коллегам, повесил её в своём конструкторском бюро.
Зато как смеялись в классе: «Весь класс валялся на партах. Охали, ахали, ухали с протяжным стоном. А маленькая незаметная Валя Тучкина уже громко икала. Она уже пищала своим тихим голоском:
— Воды-ы…
Но всем было не до неё. Виринея Семёновна плакала. То ли от смеха, то ли от горя. Только нам, авторам-соавторам, было очень тоскливо».
Друзья Вовки - жизнерадостные ребята. Они простодушно-доверчивы, обаятельны и непослушны. Но особенно выделяется Вовка. Он не безупречен, имеет свои слабости, но на рожон не лезет, не любит драк, хотя и завидует везучему Борьке, которого укусила пчела и который споткнулся о грабли. Вовка неудачный «укротитель велосипедов», однако готов помочь, поддержать «вычеркнутого» из компании Тольку-артиста.
Из рассказов писателя можно узнать, что такое «лентяйское сочинение» и почему «Григорьевсафанасьевым» пишутся в одно слово.
Александр Гиневский
Лентяйское сочинение
Виринея Семёновна задала нам сочинение. На дом. Написать кто про что хочет. И чтобы через неделю принесли в школу.
Виринея Семёновна сочинения прочтёт и каждому поставит заслуженную отметку.
Мы страшно обрадовались. Потому что это очень здорово: пиши про что хочешь. Тут ведь можно столько поначеркать, что в тетрадку не поместится. Да ещё целая неделя впереди. Так что я про сочинение сразу забыл. А через три дня пришёл ко мне Вадик и сказал:
— Вовка, написал сочинение?
— Какое сочинение?
— Здрасьте? Какое… Какое на дом задавали.
— Нет, не написал. Успеется ещё.
— Эх ты-ы… А я уже.
— Уже?! — удивился я. — Ну ты герой!
— Ага, — ответил Вадька и покраснел. От скромности наверно.
И зря покраснел. Такое сочинение написал! Про крокодилов. Как они живут в жарких странах и плавают в тёплых водах. Как ныряют без единого звука, как без единого звука выползают на берег подлечиться. После обеда у крокодила в пасти застревает много всякой пищи. В зубах, конечно. Крокодилу становится больно от этой пищи так, что он начинает проливать крокодиловы слёзы. Но тут к нему на помощь прилетает маленькая птичка. Крокодил разевает рот, и птичка-доктор смело входит в зубастую пасть. Войдёт и своим клювом начинает чистить крокодилу зубы. И ещё не было случая, чтобы какой-нибудь рассеянный крокодил съел своего доктора. Наоборот, пернатым докторам от крокодилов только: «Большое спасибо!» За лечение.
Я, конечно, сказал Вадьке, что он просто молодец. И название хорошее придумал: «Крокодилы и их жизнь». Только зачем вот про добрых докторов, про этих птичек насочинял. Разве может быть такое? Вадька обиделся. Притащил толстую книгу и показал мне цветную фотографию. На ней я увидел и плачущего крокодила, и ту самую птичку. А в разинутую пасть длинного хищника даже страшно было смотреть. Всё-таки в ней помещалось четыре огромные пилы с белыми острыми зубьями. До чего же смелая оказывается эта птичка-доктор.
Да, за такое сочинение Виринея Семёновна поставит пятёрку. Уж точно. А сбоку ещё и плюс поставит. Большой красный плюс…
Вечером я лёг на диван и стал думать: про что бы такое написать мне. Про слонов? Про бегемотов? А может, про крокодилов?.. Лучшего всего, конечно, про них. Как они живут в жарких странах и плавают в тёплых водах. Но тут я вспомнил, что про крокодилов уже написано. Вадька написал. Вперёд меня! Мне даже обидно немного стало. «Вот ведь, — думаю, — сунулся со своими крокодилами. Можно сказать, дорогу перебежал…»
Про что же написать?
Хорошо бы, конечно, хоть на часик стать писателем. Ну хотя бы на десять минут. Я за десять минут такое бы написал, что ого-го! Виринея Семёновна только ахнула бы. И поставила бы мне к пятёрочке парочку плюсов…
Я лежал на диване. В голове у меня были только два красных плюса. Больше ничего. «Ну ничего, ничего, — думал я, — время есть, успеем ещё. Подумаешь, крокодилы, птички…»
Через два дня выяснилось, что и Борька уже написал сочинение. С названием: «Как строят мосты через маленькие речки». Ай да Борька! Отличное сочинение написал! Мне больше всего поправилось в нём, как в речки заколачивают сваи. Их заколачивают тяжёлой чугунной «бабой». Это такая чушка из чугуна. Она бухается на сваю, будто молоток. И свая, будто гвоздь, заколачивается в дно. Потом к сваям прибивают брёвна, и постепенно получается мост с перилами. По мосту можно ходить и ездить на транспорте. А с моста ловить рыбу или просто любоваться протекающей водой…
— А ты написал? — спросил меня Борька.
— Успеется. Пока обдумываю.
— Что-нибудь дельное придумал?
— Так, кое-что… А написать успею. Это же пустяк, верно?
— Верно. Главное придумать. Ну пиши, время есть ещё. Только про мосты не пиши, понял?
— Больно нужны мне твои мосты через маленькие речки. Я, может, про большой. Про железнодорожный напишу.
— Чего-о?! А железнодорожный мост, по-твоему, не мост?
— Мост.
— Ну и хватит мостов! Пиши про другое. Про крокодилов, например.
— Про крокодилов тоже не интересно.
— Во даёт! Ну смотри, Вовка.
И он ушёл.
Про что же написать? Я ведь так ничего и не придумал.
Вот Виринея Семёновна сказала бы хоть про что. Тогда бы я в два счёта. А тут — про что хочешь. А про что? Ладно, ещё успеется. Пусть там Борька с Вадькой со своими мостами и крокодилами в отличники лезут. Пускай стараются…
И вот завтра надо сдавать сочинение, а у меня в тетрадке ещё и конь не валялся. Даже число не написано, не то что название.
Борька, Вадик и Толька помогали мне изо всех сил. Они напридумали мне всякого, про что написать. Только мне не хотелось. Потому что зачем, если это не я придумал. И тогда они сказали:
— Вовка, может, заболеешь, а? Может, не пойдёшь завтра в школу?..
— Ладно, — говорю, — постараюсь, если смогу.
Но на это тоже ведь надо время. Так что я пока сижу на кухне за столом у окна. Сижу над раскрытой тетрадкой.
В доме тихо, никого.
Смотрю на кухонную полку. На ней стоит четыре железных банки. Очень большая, чуть поменьше, ещё меньше и совсем маленькая. Они похожи друг на друга, как матрёшки. И на каждой написано слово «крупа». Я прочёл это слово сначала на самой большой банке. Потом приступил к банке поменьше. В это время позвонили в дверь.
Пришёл Толька. Он шлёпнул на стол свою тетрадку с сочинением «Наше метро». У Тольки мама работает в метро. Он спустился с мамой под землю бесплатно, осмотрел всё и написал. Здорово, конечно, когда мама в метро работает. Правда, у Тольки всё получилось про поезда. Вернее, про двери с шиком. Шши-ик! — двери открылись. Шши-ик! — двери закрылись. И так целых три страницы.
— Я знаю, тебе за один вечер не заболеть. Переписывай! — приказал Толька. — Где написано «я», пиши «мы с Терентьевым». Будто мы с тобой вдвоём под землёй были. Могла же нас мама обоих взять?
— Могла.
— Ну вот и пиши.
— Нет, Толька. Я уже про что-нибудь другое. Не про метро…
— Балда! — закричал Толька. — Да когда же писать будешь?! Ведь завтра сдавать надо!
— Чего ты паникуешь, — говорю. — Ещё ночь впереди.
Толька так и застыл.
— Вовка, знаешь, — сказал он вдруг тихо, — так ведь настоящие писатели делают.
У меня от Толькиных слов пятка зачесалась.
— Почему? — спрашиваю.
— Они по ночам пишут. Днём, сам понимаешь, звонки всякие. Дверные, телефонные. Днём чайники на кухнях шипят. Шум, гам. Не очень-то распишешься днём. Жаль, я не догадался, а то бы тоже… ночью бы… А так, что у меня в сочинении? Одни двери… сам знаю.
— Ладно, Толька, — говорю, — иди. Мне прилечь надо. Выспаться. Ведь ночью за сочинение садиться.
— Ты, Вовка, с вечера чаю крепкого напейся. Тогда сна ни в одном глазу не будет, — посоветовал он и ушёл.
Я прилёг на диван. Закрыл глаза, но спать не хотелось. Встал, побрёл обратно на кухню.
Пить крепкий чай было ещё рано. Сел за стол и стал читать слово «крупа» на других банках. Дошёл до четвёртой, дальше читать было нечего, и я стал читать слово «крупа» наоборот. Получалось «апурк». Какое-то непонятное совсем, скучное слово. Даже голова устала.
Встал, посмотрел в окно. «Да, конечно, — подумал, — напишу сочинение ночью. Как мне это только в голову пришло? Правильно. А потом приду в школу и на каком-нибудь уроке засну. После бессонной-то ночи. Писатели, наверно, тоже так делают. Ночью пишут, а днём отсыпаются. А Виринея Семёновна испугается: «Мальчики, что с ним? Не заболел ли?» А Толька скажет: «Виринея Семёновна, не будите Богданова. Он ночью сочинение сочинял». В классе станет тихо-тихо. Я быстренько высплюсь, вскочу и скажу: «Извините, Виринея Семёновна, я не хотел. Так уж получилось…» А Виринея Семёновна скажет: «Это хорошо, Вова, что ты сочиняешь, но очень плохо, что ты не бережёшь своё здоровье. Ночью надо спать». А я скажу: «А как же писатели? Они ведь тоже днём отсыпаются». А Виринея Семёновна скажет: «Интересный вопрос ты задал. Подумаем над ним в другой раз…»
У нас под окном, чуть в сторонке, стоит трансформаторная будка. В ней помещаются трансформаторы. Ночью они гудят, как далёкие самолёты. А на крыше будки чего только нет. Палки всякие, камни, игрушечный автомобиль, чья-то растрёпанная кукла и мяч. Мяч когда-то был красный, я помню. Но от разных осадков он стал совсем белый. И ветром его не сдуло, он застрял между камней. Кто же его туда забросил? Наверно, тот мальчишка уже в восьмом классе. А может, в десятом. Учится себе и не знает, что его мяч одиноко живёт на крыше с камнями. И в дождь, и в снег, и в жару…
А вот наша рябинка. Мы её с папой посадили. Очень давно. Мы ездили за нею в лес на электричке. Рябинка была длинная, тоненькая. Мы её корни в рюкзак упаковали. Для перевозки. Обратно мы ехали в тамбуре, и последние жёлтые листья от тряски опали. Прямо в тамбуре. Но папа сказал: «Ничего…»
А когда мы её посадили в землю, мы стали ждать, когда она подрастёт и зацветёт. И однажды она зацвела. И мы очень обрадовались. Потому что осенью на нашей рябинке появились ягоды. Большие красные кисти. И мы стали ждать, когда их обдаст морозцем. Хорошо, что их никто не сорвал.
Потом выпал снег. Ягодные кисти рябины так и вспыхнули огнём. Красным огнём на белом снегу. Теперь нам осталось ждать снегирей. Папа сказал, что они должны прилететь на угощенье. Непременно должны.
И они прилетели. Круглые, как снежки. Только темные и пушистые. С красными грудками. Они склёвывали ягоды и тихо пересвистывались. Нежно так.
Мы с папой прямо застыли у окна. Хоть мы и ждали их, всё равно это было как чудо. А тут ещё денёк. Морозный, солнечный. «Вовка, — шепнул мне тогда папа, — красота!..»
Я не заметил, как сел и стал писать в тетрадке. Про мяч, про нашу рябинку и про снегирей. А когда написал, понял, что вовсе это не сочинение, а так… ерунда какая-то. Даже названия не придумать.
— Ну как? — спросил меня на другой день Вадик. — Написал?
— Написал.
— Хорошо. И болеть не надо.
— Ещё бы! — сказал Толька. — Он ночью сидел, строчил. Ночью чего же не написать. Никаких тебе шумов. Тихо, спокойно. Напился крепкого чаю и пиши себе. Как заправский писатель.
Вадик не поверил.
— Верно, Вовка, ночью писал?!
— Пришлось немного…
Как-то вдруг не захотелось мне говорить, что написал я днём. Всего за полчаса.
— Ну и ну!.. — покачал головой Вадик. — Про что хоть? Про крокодилов?
— Нет.
— Про мосты?
— Нет.
— А про что?
— Да так… кое-что. Про всякое…
— А называется как?
— Вот названия не придумал.
— Понятно, — сказал Вадик. — Всё понятно… Влепит, Вовка, Виринея Семёновна тебе кое-что… Ой влепит… Лучше бы ты заболел.
— Ну и пускай влепит!
— Покажи хоть, что нацарапал.
— Нам-то покажи.
— Не покажу!
— Во! Сразу видно, не выспался. Злой, как волк.
— Ну и пускай своё получает. Отстань от него, Вадька.
Тетрадки мы сдали, и я забыл про сочинение.
И вот однажды Виринея Семёновна сказала:
— Ребята, ваши сочинения проверены. Я осталась вами довольна…
Тут я вспомнил. И заёрзал по парте.
— Ты чего? — спросил Толька.
— Ничего! — огрызнулся я.
— Не волнуйся. Может, всё же «троячок» получишь, раз Виринея Семёновна довольна.
В это время Галька Кирпичёва подняла руку.
— Виринея Семёновна, а правда, что Богданов написал лентяйское сочинение?
Я даже вздрогнул от неожиданности. Откуда Кирпичиха-то знает?
— Какое-какое? — переспросила Виринея Семёновна.
— Лентяйское. А что?
Весь класс рассмеялся.
— Это почему же лентяйское?! — закричал Борька.
— Ему даже название лень было придумать, вот, — ответила Кирпичёва.
— Да откуда ты знаешь?! — закричал Борька.
— Знаю. Я в тот день собирала тетрадки и увидела.
— Подглядывала, да?! — крикнул Толька. — Да за такое, знаешь?! — И он пригрозил Кирпичёвой кулаком.
Один я ничего не кричал. Сидел и думал: «Эх, лучше бы мне тогда заболеть…»
— Тихо, тихо, ребята, — сказала Виринея Семёновна. — Сядь, Кирпичёва. Твой вопрос очень неуместен. Поймёшь чуть позже.
И она стала говорить нам про наши сочинения. И зачитывать по порядку. И всех хвалить. Потому что и вправду, про что только не написали ребята. Да ещё как здорово.
Дошла очередь до меня.
— Вова Богданов. Сочинение интересное. Вы только послушайте…
Виринея Семёновна читала, а я ничего не слышал. Мне хотелось забраться под парту. Наверно, ещё и потому, что на меня уставилась эта Кирпичёва. У неё даже рот открылся, будто на космонавта смотрела. Я прямо не знал куда подеваться.
Вдруг Толька толкает меня локтем.
— Тебя!
Я вскочил.
— Вова, — улыбалась Виринея Семёновна, — я понимаю, твоему сочинению очень трудно подобрать название. Можно оставить и так. Без названия…
Виринея Семёновна задумалась.
Борька ткнул меня кулаком в спину, пробубнил сзади:
— Молодчага, Вовка! Надо же, без названия придумал. Я вот до такого не додумался. И про снегирей хорошо сочинил. Наврал, а незаметно.
— Вова, как ты смотришь, — сказала Виринея Семёновна, — а не назвать ли нам твоё сочинение: «Вид из окна». А?..
— Отвечай, тетеря! Тебя спрашивают, — зашипел Толька. — Язык, что ли, проглотил?
Я кивнул головой.
— Да, пожалуй. Так будет лучше, — сказала Виринея Семёновна и взяла ручку.
Раздали сочинения.
Я раскрыл тетрадку. В самом верху, на второй строке, красными аккуратными буквами было написано: «Вид из окна».
Толька заглянул мне в тетрадь.
— Ого! Ошибок-то!.. Красно, как на клубничной грядке.
— А у тебя?
В Толькиной тетрадке оказалось ещё краснее. Но в конце стояла тоже четвёрка.
Григорьевсафанасьевым
Вера Павловна взглянула на обе половинки земного шара и обомлела. Все континенты, открытые великими мореплавателями с великими трудами, висели на месте. Но что это такое?! Где Мадагаскар?.. Что с островом?.. Ещё на прошлом уроке плавал он у юго-восточных берегов Африки таким знакомым, мирным утюгом с закруглёнными углами. И вот исчез. «Без него Индийский океан можно перепутать с Атлантическим», — ужаснувшись, подумала Вера Павловна. Она поправила очки, и с трудом скрывая волнение, приступила к опросу по пройденной теме.
Началось.
У доски плавали. За указку хватались, как за соломинку. Хватались и, пуская мелкие пузыри междометий, шли ко дну.
Пловцы сменяли друг друга. Равнодушных к скорбной судьбе очередного утопающего в классе не было. В его сторону летели невидимые спасательные круги. Но Вера Павловна была начеку.
— Прекратить подсказки! ГригорьевсАфанасьевым, кому говорю?!
Неожиданно Вера Павловна взглянула на карту и обомлела вторично. Остров Мадагаскар, как ни в чем не бывало, утюжил океан у юго-восточных берегов Африки.
Догадка осенила Веру Павловну.
— ГригорьевсАфанасьевым!.. — строго сказала она.
Встали двое, сидевшие за одной партой посреди среднего ряда. Григорьев был чуть пониже, Афанасьев — чуть повыше. Волосы Григорьева были тёмными, как душа пирата. Волосы Афанасьева — светлыми, как душа младенца, из которого вырос тот пират.
Одинаковыми у обоих были лишь отметки. Свои почему-то круглые пятёрки, они зарабатывали с возмутительною лёгкостью. И всё же, хлопот Григорьев с Афанасьевым доставляли больше, чем все двоечники в самый невезучий день.
— Ваша работа?! — ещё более строго сказала Вера Павловна.
Она ещё раз взглянула на карту и уже совсем другим взглядом просверлила Григорьева с Афанасьевым насквозь.
— Дневники...
— Вера Павловна, — страдальческим голосом взмолился Бухов с последней парты, — ну зачем?.. ГригорьевсАфанасьевым совершили великое географическое закрытие...
От реплики Бухова повеселели все, кроме Веры Павловны и очередного утопающего, который, воспользовавшись заминкой, жадно глотал воздух.
Григорьев с Афанасьевым стояли рядом. Потупившись, они ковыряли парту указательными пальцами.
В своё время их пытались отделить одного от другого. Сажали в разные концы класса. Так, чтобы не было ГригорьевасАфанасьевым, а были Григорьев с Афанасьевым. Но не успевали расселить, как между обоими натягивались провода и верёвочки переговорных устройств. После чего оба ученика не чувствовали себя разобщёнными. Правда, верёвочки и провода путались под ногами, выбивая целый класс из колеи примерного поведения и прилежания. Короче, с расселением обстояло неважно. К тому же на переменах изобретатели верёвочных переговорных устройств снова сплачивались в монолит. Скажем, если Григорьев в столовой показывал класс эквилибристики, держа на голове стеклянную колонну из десяти пустых стаканов, вставленных один в другой, то Афанасьев — пятнадцать.
Не удивительно, что сам Николай Николаевич, директор школы, был с ними знаком лично. Надо полагать, Николаю Николаевичу жилось бы на свете значительно интересней, если бы этого знакомства не было. Но что поделаешь... Быть директором школы — значит, не быть равнодушным к жизни и судьбе даже самого последнего лоботряса.
Однажды, встретив учителя математики, директор спросил:
— Евгений Васильевич, как там наши ГригорьевсАфанасьевым? Всё ещё делят круг на семьсот семьдесят семь частей?..
Евгений Васильевич не улыбнулся. Он сказал:
— Афанасьев, Николай Николаевич, заболел.
— Что вы говорите?!. — с огорчением в голосе произнёс директор. — Что с ним?
— Говорят, свинка.
«Туго приходится школе, когда редеют ряды её отличников...» — с грустью подумал директор.
Раздался школьный звонок. Его внезапная жизнерадостность действовала сейчас Николаю Николаевичу на нервы. Оказывается, как было хорошо тогда... Тогда, когда Григорьев с Афанасьевым что-то такое сделали с этим звонком. После операции звонок успокоенно брямкал, как ботало на шее потерявшейся коровы. Давно ли это было?..
— Да-а, славные ребята... — задумчиво произнёс Николай Николаевич, хватая за воротник разлетевшегося второклассника, который чуть было не сшиб директора с ног.
Афанасьев болел.
Вера Павловна, входя в 5-й «Б», с удовлетворением замечала, что Мадагаскар не заклеен голубой липучкой, и что Сахалин не превратился в полуостров. Единственно огорчало: Григорьев не отзывался на укороченную фамилию. Зато слух Веры Павловны ласкала идеальная тишина. Тишина была мёртвой. В этой тишине, над головами «бэшников» летала одинокая муха. Идеальная тишина действовала на неё гнетуще. Не хотелось ей ни жужжать, ни кусаться. Словом, не хотелось жить...
На средней парте в среднем ряду сидел одинокий Григорьев с болезненно–равнодушным лицом. Не было с ним рядом друга Афанасьева. Это обстоятельство сделало Григорьева печальным и молчаливым. За последнее время у него даже отметки стали какие-то не совсем твёрдые. То есть пятёрки те же. С плюсами. Правда, плюсы эти были едва заметны. Одним словом, измельчал Григорьев.
В перемены бойкие юннаты из 3-го «Г» пытались его растормошить. Им не терпелось узнать, на сколько за ночь прибавили в весе кролики живого уголка.
Когда-то юннаты действовали примитивно. Сажали каждого кролика по очереди в сумку и взвешивали домашним пружинным безменом. Из общего веса вычитали вес продуктовой сумки и получали применение накопленных в школе знаний. Но как-то в помещение живого уголка вошли ГригорьевсАфанасьевым. Вошли, чтобы приучить юннатов к вычислениям повышенной точности. Дело в том, что только им буфетчица Валерия Птоломеевна, под честное слово, стала доверять продуктовые весы.
На глазах счастливых юннатов ГригорьевсАфанасьевым производили взвешивание, а «Гэшники» записывали в свои гроссбухи показания стрелки с точностью до одного грамма. За это они горячо любили ГригорьевсАфанасьевым.
Но вот уже одиннадцать дней, как они были готовы разлюбить половину ГригорьвасАфанасьевым. Потому что вот уже одиннадцать дней их старший товарищ Григорьев смотрел на юннатов, как смотрят в окно на скучный дождь. «Он тоже болен, но геройски ходит в школу», — шептались озадаченные, но всё ещё любящие юннаты.
Афанасьев отболел ровно тридцать дней.
В класс он явился не совсем удачно. Прямо на контрольную по математике. И не простую, а четвертную.
К нему подошёл Евгений Васильевич.
— Ты очень отстал, — сказал он сочувственно, — поэтому можешь просто посидеть. Только тихо.
— Это почему же?! — возмутился Григорьев, к которому никто не обращался.
— А тебя, ГригорьевсАфанасьевым, не спрашивают! — сердито сказал Евгений Васильевич.
— Нет уж, — продолжал пререкаться Григорьев. — Хватит Афанасьеву бездельничать! Целый месяц этим занимался! Пусть решает вместе со всеми.
— Ну что вы тут расшумелись? — сморщившись, произнёс Афанасьев. — Я ещё от болезни не совсем оправился, а вы тут...
— Вот видишь, — строго сказал Евгений Васильевич и посмотрел на Григорьева с осуждением.
— Ничего ему не сделается, — пробубнил Григорьев. — А не будет решать, так я ему ручки-ножки выдерну, и спички вставлю... — что-то он ещё пробубнил. Но тех слов Григорьева никто не расслышал. Однако, видимо, в них содержалась ещё более страшная угроза, если Афанасьев послушается не учителя, а соседа по парте.
Переболевший свинкой Афанасьев обречённо вздохнул, придвинул к себе чистый лист и написал: «1-й вариант».
На другой день, между третьим и четвёртым уроком в класс влетел Бухов. Он влетел на бешеном скаку. Нет, скорее он влетел как камень, выпущенный из рогатки... При этом лоб его был покрыт крупинками пота, как разгорячённая боковинка заварного чайника.
— ГригорьевсАфанасьевым! — восторженно выпалил он. — К директору! К Кол-Колычу!!.
ГригорьевсАфанасьевым насупились, нахмурились, скукожились и... пошли.
Николай Николаевич, директорским шагом мерял длину своего кабинета. Шествуя к окну, он проходил мимо застывшего строя ГригорьевасАфанасьевым.
Крупные ладони директора покоились в пиджачных карманах. Карманы оттопыривались, будто в каждом лежало по пистолету.
— Как же прикажете понимать?.. — вопрошал директор. — Человек месяц болеет, приходит в класс и пишет четвертную контрольную на пятёрку с двумя плюсами! А?.. Что это такое, я вас спрашиваю?!.
— Это неплохо, Николай Николаевич, — немного подумав, сказал Григорьв.
— Без тебя знаю, что неплохо. Не о том речь. Как это могло произойти — вот вопрос?.. Понимаю: написал на пятёрку. Или на пятёрку с плюсом. А тут ведь на пятёрку и аж с двумя плюсами!
Слыханное ли дело?!.
— Я думаю, списал Афанасьев, — после некоторых раздумий снова сказал Григорьев.
— Как бы не так! — Николай Николаевич дошёл до окна и сделал поворот на сто восемьдесят градусов.
— Эта версия отпадает. Не мог он списать. Афанасьев решил контрольную таким способом, каким никто в классе не решил. Кстати, и у тебя тоже... Стоп!
Николай Николаевич доверительно положил широкую ладонь на плечо Григорьева и заглянул в его душу директорским проницательным взглядом.
— Григорьев, скажи откровенно, а не занимался ли ты этот битый месяц с ним?.. — кивнув на Афанасьева, тихо спросил директор. В голосе его, как показалось Григорьеву, звучало прощение за все будущие грехи обоих. — Ну? Смелее?.. Помогал?.. Там, скажем, домашние задания... и так далее...
ГригорьевсАфанасьевым оказались прижатыми к стене. Дальнейшее сопротивление было бесполезным, поэтому они стояли потупившись и молчали.
— Та-ак... — устало выдохнул директор.
В это время в коридоре раздался глухой отрывистый стук. Словно ночной деревенский сторож со своей колотушкой зашёл в школу.
— Это что? Звонок на урок?.. — ещё более устало спросил директор.
ГригорьевсАфанасьевым виновато и не сразу кивнули головами.
— Слышите, вы, ГригорьевсАфанасьевым! Я вас... Я вас раскидаю по разным школам! По разным городам необъятной нашей Родины! По разным странам! А если надо будет, — по разным планетам... — тихо закончил Николай Николаевич из предпоследних сил.
Его последние оставшиеся силы пошли на мысль: «Туго придётся школе, если поредеют ряды её отличников...»
Литература
Гиневский А.М. Везучий Борька. — Ленинград: Дет.лит., 1985.