Книги Евгения Иосифовича Шведера до сих пор не неизвестны широкому кругу читателей.
До революции Шведер (1879-1946), детский писатель, журналист и критик, печатался в провинциальных изданиях под псевдонимами С. Левкоев, Е. Псковский, свои произведения сопровождал собственными рисунками, был составителем сборников стихов и рассказов, автором большой серии популярных книжек по естествознанию.
Читая брошюры «Наш пруд», «Наш лес», «Наша речка», «Наши весенние цветы», «Наши ягоды», «Наши зимующие птицы», «Наш аквариум», дети приобретали знания о родной природе, учились находить ягоды и лекарственные растения, различать виды птиц, правильно содержать аквариумных обитателей.
К сожалению, судьба писателя была трагичной: в 1946 году он был арестован, реабилитирован только в 1998 году. Ни в одном литературном словаре или энциклопедии не найти сведений о его творчестве.
Предлагаем нашим читателям познакомиться с небольшим рассказом Евгения Шведера, который был опубликован в журнале «Детское чтение для сердца и разума». Это рассказ-воспоминания о детстве, учёбе в гимназии. Очень неприятно, когда замечательный подарок родителей вдруг оказывается у учителя. Как же вернуть свои серебряные часики? Справедливо ли поступил учитель математики Пётр Лукич?
Е. Шведер
Часы
I
На моём письменном столе среди книг и рукописей мелодично тикают старинные плоские серебряные часики.
Иногда в минуты отдыха взгляд мой останавливается на них, и мне невольно вспоминается страничка из далёкого, милого, невозвратимо минувшего детства.
Я был во втором классе гимназии, когда мне на Рождество подарили часы. Это был неожиданный сюрприз! Часы, настоящие серебряные часы, на тоненькой блестящей цепочке, с хорошеньким ключиком, которые можно было заводить раз в день и которые показывали минуты и секунды!
Восторгу моему не было пределов: я поминутно вытаскивал часы из кармана, протирал стекло, сверял их с большими столовыми часами и страшно боялся уронить или раздавить хрупкую вещицу.
Под конец рождественских каникул мне хотелось скорее очутиться в классе, чтобы щегольнуть своим подарком. Часы были тогда сравнительно дороги, считались роскошью, и в нашем классе, кроме меня, не было ни одного обладателя подобной драгоценности.
В классе мои часы служили долго предметом внимания: их рассматривали, оценивали, открывали и закрывали наружную крышку, и мне немало стоило трудов отклонить предложение открыть и внутреннюю крышку, чтобы рассмотреть механизм. На уроках то и дело раздавался шёпот: «Власов, сколько осталось до звонка?» И я с особым удовольствием удовлетворял любопытство, сообщая не только число оставшихся минут, но и секунд.
II
Учился я недурно и мог бы считаться в разряде лучших учеников, если бы не злополучные тройки и даже двойки из арифметики. Арифметика мне не давалась, и каждый раз, когда меня вызывали к доске, я испытывал жуткий трепет. Пётр Лукич, учитель математики, требовал основательных знаний: свой предмет он любил, объяснял ясно, толково, повторял по несколько раз, и Боже сохрани, если ловил кого-нибудь во время объяснения «считающим ворон».
— Ты что же, голубчик, ворон считаешь, а ну-ка, повтори, что я объяснял.
«Голубчик» в большинстве случаев оказывался застигнутым врасплох, путался, сбивался, и тогда в журнале против его фамилии появлялась крупная, жирная единица «за внимание». Единицы эти Пётр Лукич помнил обыкновенно долго.
— Ну-ка, голубчик, поди-ка к доске, у тебя тут какая-то заметочка была, — вызывал он обыкновенно «попавшегося» и спрашивал особенно строго. — Вот, вот, когда я объясняю, ворон считаешь, а теперь сказки рассказываешь, — приговаривал Пётр Лукич при каждом неудачном ответе.
Даже хорошими ответами он удовлетворялся редко и начинал экзаменовать самым серьёзным образом: «Не верю, братец, может быть, ты и знаешь, а всё-таки реши-ка вот эту задачку...» И только тогда, когда все без исключения ответы были хороши, вычёркивалась злополучная единица. Иначе никакие просьбы и слёзы не помогали: Пётр Лукич был неумолим.
Вот на уроке-то Петра Лукича и произошёл этот случай. Была, помню, суббота. Урок арифметики проходил последним, и потому окончания его ждали с особенным нетерпением. Погода стояла чудная, ясная, солнечная, и всем хотелось поскорее вырваться из душного класса, забежать на минутку домой и мчаться скорее на каток, где бывало так шумно и весело. А солнышко, словно поддразниваясь, весело заглядывало в окно золотистыми пятнами, отсвечивая на большой карте Европы, на изразцах печки и на серебряной ризе иконы. До арифметики ли тут! А Пётр Лукич, как назло, тщательно вытерев доску, принялся за объяснение. Время, казалось, тянулось нестерпимо медленно. За спиной то и дело слышался шёпот: «Сколько до звонка?» И я, чтобы не вынимать постоянно часов, положил их перед собою и, заслонив учебником, внимательно следил за медленным передвижением минутной стрелки. Пятнадцать, четырнадцать минут до звонка... двенадцать... теперь скоро...
— Власов, — послышался вдруг оклик Петра Лукича. — А ну-ка, повтори, голубчик, что я говорил.
Это была прескверная минута...
Что объяснял Пётр Лукич, я, поглощённый наблюдением за движением часовой стрелки, положительно не мог сказать и стоял смущённый, растерянный и беспомощный.
— Не знаешь? А чем это ты занимаешься? — поинтересовался Пётр Лукич и медленно направился к моей скамейке.
Злополучные часы остались лежать на столе и, как ни в чём не бывало, хлопотливо тикали.
— Эге, вот оно в чём дело... Ну-ка, дай мне эту штучку, чтобы она тебя не развлекала, — и Пётр Лукич, захватив часы, сунул их в карман. — Значит, не знаешь, о чём я объяснял, — повторил он, возвращаясь к кафедре, и, обмакнув перо, хладнокровно вывел единицу. — Ну, садись, не будем тебя беспокоить...
III
Трудно сказать, что я испытывал в тот день. Я готов был со всем примириться — и с единицей, и с самым суровым наказанием, но только не с потерею часов. Это казалось мне невозможным.
Давно уже затихли голоса расходившихся домой товарищей, а я всё еще стоял у дверей учительской и, заливаясь горючими слезами, ожидал появления Петра Лукича.
— Пётр Лукич, — умолял я, — отдайте часы, я никогда не буду, никогда...
Пётр Лукич, не обращая на меня внимания, поднимался по лестнице.
— Пётр Лукич... часы... — захлёбывался я от слёз.
— Не хнычь, голубчик, — обернулся наконец Пётр Лукич, — часы твои будут целы и получишь ты их обратно, когда придёт время...
Медленно поплёлся я домой, перебирая в уме все способы, которыми можно было получить мои часы. И самым возможным являлся только один: ответить хорошо по арифметике и заслужить похвалу Петра Лукича, забвение злополучной единицы, а вместе с этим и получить обратно часы.
IV
С этого дня я особенно усиленно приналёг на арифметику. Желание как можно скорее вернуть часы подбодряло меня, и я целыми вечерами просиживал за решением задач и «подзубриванием» правил. Правда, единица была отмечена в моём дневнике, и за неё я понёс должное наказание, но перенёс я его довольно мужественно, и если боялся, то только одного, чтобы не было замечено отсутствие часов.
Каток, чтение и даже любимое рисование — всё это было на время заброшено: близились четвертные отметки, Пётр Лукич не сегодня-завтра мог меня вызвать, а я порядком-таки сомневался ещё в твёрдости моих познаний. Дома только дивились, глядя на моё прилежание и, конечно, не догадывались об истинной причине, заставлявшей меня проводить время за скучными учебниками. Я даже похудел и осунулся за это время, но всё-таки стойко шёл к намеченной цели.
V
«Инвалидную гвардию», малоуспешных двоечников и единичников Пётр Лукич вызывал обыкновенно перед концом четверти.
«Вы, голубчики, подтянитесь, поприналягте-ка лучше на дело, а вызвать я ещё успею», — приговаривал он, поглядывая на задние скамьи, где обычно ютились «инвалиды».
Та же участь постигла теперь и меня: Пётр Лукич, казалось, забыл о моём существовании, и вызвал только в последний перед четвертными отметками урок.
— Ну-ка, голубчик, посмотрим, что ты знаешь — тут у тебя что-то неладное отмечено...
Как ни трусил я и как ни волновался, однако отвечал не только удовлетворительно, но даже хорошо.
Решил одну, другую задачку. Бойко ответил на все вопросы.
— Так, так, — ободрял Пётр Лукич, — хорошо, хорошо, — и по его лицу видно было, что мои ответы доставляли ему удовольствие.
— Садись! — отпустил наконец он меня.
— Четыре, — шепнул мне сидевший на первой скамейке Петров, — и единицу вычеркнул...
VI
Как только прозвучал звонок, я, опережая Петра Лукича, стрелой вылетел из класса и, спустившись вниз, стал поджидать у дверей учительской.
— Пётр Лукич, — взмолился я, когда он поравнялся со мною, — отдайте часы...
Пётр Лукич взглянул на меня и улыбнулся:
— Опять ротозейничать будешь?
— Нет, нет, никогда больше не буду...
— Ну ладно, так и быть, и то ради того только, что сегодня хорошо отвечал. Только смотри, если ещё раз... — и Пётр Лукич многозначительно погрозил пальцем.
В этот день я чувствовал себя счастливейшим человеком.
В боковом кармане у меня тикали вернувшиеся из плена часики, в журнале стояла вполне заслуженная четвёрка. Это ли не счастье? Мне кажется, что с этого дня я даже как-то особенно полюбил арифметику, и она уже перестала казаться мне трудной, недоступной наукой.
Литература
1. Шведер Е. Часы / Детское чтение для сердца и разума. - 2010. - №2. - С.30-37.
2. О писателе Е.И. Шведере на сайте http://www.russianresources.lt/archive/Sveder/Sveder_0.html