В повестях Гоголя «Вий» и «Тарас Бульба» встречается непонятное детям слово «бурсаки». Попытаемся объяснить, что оно обозначает.
Слово называло учащихся духовных училищ и семинарий, а произошло от латинского «бурса» — кошелёк. Дети священнослужителей обучались в этом заведении на благотворительные средства и жили в общежитии, которое до революции тоже так именовали.
Бурсаки славились разными шалостями, промышляли иной раз воровством, голодали, хулиганили, плохо учились. Помните, как Остап Бульба зарывал в землю свой букварь, отказываясь учиться грамоте и всем другим нужным наукам? Только трёпка, заданная ему отцом, да угроза лишить его Запорожской Сечи подействовала на строптивость Остапа.
С 17 века до 19 века школярская жизнь мало изменилась: учителя нещадно наказывали непослушных, ученики отчаянно сопротивлялись учению, дерзили, не слушались педагогов.
Николай Гоголь, вероятно, был осведомлён о бродяжничестве киевских бурсаков, читал книгу В. Нарежного «Бурсак. Малороссийская повесть», опубликованный в 1824 году, взяв фактические и бытовые подробности. О бурсаках написали И. Никитин «Дневник семинариста», Н. Хвощинской «Баритон». Н. Успенский учился в Тульской духовной семинарии и в своих очерках изображал бурсацкий быт. Эту тему подхватили выпускники Александро-Невского духовного училища Николай Помяловский и Н. Благовещенский, ставший этнографом и журналистом и впоследствии написавший биографию своего товарища, прожившего всего 28 лет.
Николай Герасимович Помяловский (1835-1863) принадлежал к писателям «натуральной школы», сотрудничал с журналами «Время» и «Современник» и вошёл в литературу несколькими рассказами, двумя повестями «Мещанское счастье» и «Молотов» и «Очерками бурсы». С лёгкой руки начинающего писатели в русском языке закрепились выражения «кисейная барышня» и «мещанское счастье».
Четыре части очерков познакомили читателей с бурсацкой жизнью, а пятая часть вышла в свет уже после смерти писателя. Очерки не были объединены единой сюжетной линией или главными героями, скорее всего, эти физиологические зарисовки, содержащие сценки и диалоги, наблюдения и описания, передавали жизненный опыт автора (8 лет провёл в училище, а потом 6 лет в семинарии), обозначали проблемы обучения и воспитания, взаимоотношений наставника и наставляемого, открыто освещали несчастное положение детей и подростков и дикие нравы, царившие в училище.
Часть бурсаков образует товарищество, помогая друг другу выжить, сопротивляясь установленным порядкам и отстаивая свои права. Другие являются сторонниками начальства, обо всём докладывают, «фискалят». Среди неоднородного и разновозрастного сообщества выделяются мальчишки и почти взрослые «дяди», сироты и относительно благополучные (с родственниками) ученики, новички и уже ставшие «закоренелыми» школяры. Здесь традицией стали ритуалы посвящения новичков и издевательства, зубрёжка и грубость, розги и унижения. А учителя делятся на прогрессивных и непрогрессивных, кто использует моральные или физические наказания или равнодушно наблюдает за бурсаками, ничем им не помогая и не сочувствуя.
Читая очерки, лучше понимаешь привычки, предпочтения, образ жизни рано оторванных от семей мальчиков. Мир бурсаков насыщен необычной лексикой (церковной и бурсацкой), в диалогах персонажей много жаргонизмов. Писатель правдиво показал неблагополучную обстановку, сложившуюся в духовной среде, в которой формировались будущие мелкие чиновники и священники.
Николай Герасимович не позволил отдать младшего брата на обучение в бурсу, зная, что произвол взрослых ожесточает душу ребёнка, и заботился о нём как мог. Постепенно пороки бурсы дали о себе знать, и писатель, хотя и задумал новые произведения, «топил» своё уныние в вине, оказываясь в трущобах на Сенной. Но преодолеть эту пагубную страсть и поправить своё положение так и не сумел.
Так случилось, что откровенные очерки Николая Помяловского произвели сильное впечатление на современников и вызвали споры: возможны ли такие невежественные нравы в культурной жизни Петербурга, не преувеличены ли автором жестокие описания озорства бурсаков и телесные наказания.
Воспоминания о писателе сложились противоположные. Так, в своём дневнике Елена Андреевна Штакеншнейдер назвала Помяловского «бедным зефиротом», имея в виду то впечатление, которое осталось после его чтения мистификации, появившейся в «Петербургских ведомостях», что где-то появились странные крылатые существа с человеческими обликами, голубоглазые, с золотистыми волосами, которых зовут зефироты. В очерке, посвященном Помяловскому, педагог Виктор Острогорский сравнивал умонастроение писателя с исканиями романтиков и удивлялся его облику силача-бурсака по прозвищу Карась, когда с ним познакомился в бурсе. Многообещающий писатель мог казаться то кротким, мягким, добрым, то праздным гулякой и прожигателем жизни.
В 1859 году состоялась первая публикация писателя в «Журнале для воспитания». Через год он сам начал преподавать в Шлиссельбургской воскресной школе. Вскоре его методика заинтересовала Смольный институт, где инспектором был К. Ушинский. Помяловскому предложили место в младшем классе, привлекли для составления букваря для воскресных школ.
Двойственность видна на фотографии и на портрете Николая Помяловского, выполненного в 1860 году художником Николаем Невревым. На зрителя смотрит молодой человек с прекрасным, чистым, открытым лицом, с густыми, длинными, волнистыми, тёмными волосами. Но чувствуется усилие сдержаться, какая-то скованность, зажатость. Может, мешает упругий воротничок и непривычно тесная одежда. По-видимому, перед нами русский интеллигент-разночинец.
Но читателю нравится что-нибудь необычайное узнать о писателе, сопоставить его жизнь и творения. Для этого обратимся к фрагменту из очерка Валерия Рыбакова о Н.Г. Помяловском и его «Очерках бурсы».
В. Рыбаков
Н.Г. Помяловский и его «Очерки бурсы»
Жизнь Помяловского стóит обширного романа — столько в ней и удивительного, и неясного, и трагического, и в романе этом, как и во всём, что им написано, важнейшее — становление человека, его воспитание.
…Будущий писатель родился на окраине Петербурга, в семье дьякона малоохтинской кладбищенской церкви Марии Магдалины. Была семья, как водилось в те времена, большой и скромного достатка, но нравы в ней были добрые и мирные. И раннее, до учения, до бурсы, детство, как оно предстает в прозе Помяловского, в письмах, в свидетельствах его собеседников, можно охарактеризовать одним словом — «воля». Воля — потому что рядом поля, перелески, Нева; и потому, что взрослым нет времени дотошно вникать в жизнь целой оравы ребятишек, а доброе сердце не позволяет строжничать и шпынять их понапрасну.
Но вот пришёл ребяческой воле конец. «Вскоре стал Данила замечать, что в семье с ним начали обходиться как-то особенно. Мать, бывало, подойдёт, погладит по голове и вздохнет... Батька подарил ему два гроша в воскресный день и сказал: «Смотри, брат, копи денежку: может, и пригодится...» Часто шептались родители между собой и смотрели в это время на Данилу. Данила стал предчувствовать что-то недоброе».
В этих строках из очерка «Данилушка» явно звучит личное, памятное. С одной лишь поправкой: судя по другим свидетельствам, восьмилетний Коля Помяловский отправился в бурсу скорее с охотой — рассказы старших братьев о лихой бурсацкой жизни пробудили стремление доказать, что и он тоже и смелый, и взрослый... Тем умопомрачительнее оказались первые впечатления.
Писарев посвятил «Очеркам бурсы» блестящую статью «Погибшие и погибающие». Сопоставляя их с «Записками из Мёртвого дома» Достоевского, он с полной очевидностью показал, что в русском остроге арестантам жилось легче и вольнее, чем в тогдашней русской школе. Это был как бы и ответ на упреки, что Помяловский преувеличивает, «сгущает краски». Сегодняшнему же читателю «Очерки» и в самом деле предстают мрачной фантасмагорией, миром абсурда... Неужели это было? Неужели были такие учителя?
Были. И в этом мире абсурда есть свой законодатель, свой «принцип упорядоченности». Это — форма.
…Формальны, ни к чему в жизни не применимы знания бурсаков; формальны, бессмысленны и неисполнимы предписанные им «правила поведения». «Порядок», которого с такой изуверской жестокостью добивается начальство, тоже оказывается не более чем внешностью, мнимостью, формой.
Но есть в анализе бурсацкой жизни, сделанном Помяловским, наблюдения, не столь бьющие в глаза, не столь самоочевидные, а не менее важные. Вся жизнь бурсы изображена как непрестанная, многообразная, хитроумнейшая борьба учеников с начальством. Но за что же они борются? Несколько раз у Помяловского при описании самых лихих бурсацких проделок вдруг неожиданно проскальзывает слово «дети». Это не обмолвка; и действительно, для этих дюжих, пахнущих нередко табаком, а то и водкой молодцов желанная жизнь не более, чем та самая детская «воля»: не учиться, покуралесить, повозиться, подразнить друг друга... То есть, по существу, тоже пустота, тоже мнимость, потому что возраст уже дает возможность для иных, гораздо более основательных интересов.
И ещё одну черту основанной на форме школы открывает нам Помяловский — то, что она может держаться лишь на внешнем принуждении. Никакие чувства, кроме страха и неприязни, не связывают здесь ученика с учителем, ничто, кроме неизбежности (и неизбежной скуки), не соединяет учащегося с наукой. И это создает своего рода «единую духовную атмосферу» — только какую... «Нравственный уровень товарищества и начальства был почти одинаков», — замечает Помяловский. И на страницах «Очерков...» то тут, то там мелькают фигуры бывших бурсаков, ещё недавно (во всяком случае, не столь давно, чтоб начисто забыть об этом) сеченных, терпевших шпыняния и оскорбления, горой стоявших за товарищество против начальства. А теперь, когда они стали учителями, так же секущих, шпыняющих, допекающих...
Здесь писатель уловил очень существенную психологическую закономерность. В обстановке принуждающего обучения (и шире — вообще авторитарного воспитания) зло, агрессивность, «потребность побить кого-нибудь, дать вытряску, лупку, волосянку, отдуть, отвалять, взъерепенить, отмордасить...» передаётся, как эстафета, сверху вниз, обращается на любого слабого, не умеющего тем же ответить, не такого, как все. И возвращается опять «наверх» — либо немедленно, в виде проделок и озорства, либо спустя немалые года уже в отношении взрослого, которого когда-то взъерспенивали и мордасили, к собственным детям. Помяловский показывает это и на «семейных» примерах — достаточно перечитать хотя бы его повесть «Молотов».
Но как же сложилась жизнь самого Помяловского? После восьми лет бурсы было ещё шесть лет семинарии. В семинарии уже, как правило, не секли и шпыняли меньше: видимо, считалось, что учащийся уже досечён до нужной кондиции. Но и науки, и отношение к ним оставались, в общем, прежними. Помяловский был среди тех, кого называли «отпетый» и «башка»: то шёл в числе первых, то забрасывал книги за печку... Колоритное описание его в ободранной шинели, принадлежащее его другу Н. Благовещенскому, и относится, видимо, к этой поре.
В 1857 году Помяловский заканчивает семинарию. Ему двадцать два года, он полон сил и замыслов. Только вот замыслы эти туманны и неопределенны, а силы непонятно, к чему применить. Духовная карьера не привлекает его: нет веры, а без веры служить постыдно. Пока же — пробы разных занятий: учительских, литературных, скудные заработки...
А вокруг — то время, то общественное настроение, которое Тютчев тонко назвал «оттепелью». Всё явственнее ожидание крестьянской реформы, все оживленнее становится в литературе, все смелее крамольные разговоры. И Помяловский изо всех сил старается наверстать то, что было упущено за глухие бурсацкие годы. «Я два года только и делал, что читал, и теперь у меня в голове страшный кавардак», — смущенно признается он тому же Благовещенскому. Но мало-помалу симпатии его все явственнее склоняются к «Современнику» Некрасова и Чернышевского. И когда надо было решать, куда отнести ему первую большую свою повесть «Мещанское счастье», он решил — в «Современник»: «...Мне «Современник» больше нравится, чем другие журналы,— в нем воду толкут мало, дело видно... Да и притом, говорят, там все семинаристы пишут...»
Но примечательно: литератором он ещё себя не чувствует, на это будущее не очень надеется. «А если не примут?» — спросил его Благовещенский. «А и к чёрту! — писать больше ничего не буду. Стану хлебы печь, воду таскать, учителем в школу пойду. Нынче время такое, что рабочие люди везде нужны. Жить можно!»
Уже нет и следа недавней растерянности. Твердая, базаровская уверенность в себе, гордость разночинца, не боящегося любой работы...
Приняли. Более того: почти сразу Помяловский становится одним из самых близких, дорогих «Современнику» писателей. Печатается и «Мещанское счастье», и продолжение его, «Молотов», и первые из «Очерков бурсы». О его сочинениях спорят, есть и недоброжелатели, но общее одобрение и внимание несомненны. Только пиши. Помяловский и пишет немало, и слушает лекции в университете, и преподает (блестяще, по всем свидетельствам) в воскресной школе. Кажется, и путь найден, и сил еще на долгие годы...
А затем происходит нечто странное. Помяловский начинает пить. Находят тому объяснение и в дурных бурсацких привычках, и в неурядицах личной жизни, и в том, что недолгая «оттепель» сменилась ошалелыми «морозами»: приостановлен «Современник», арестован Чернышевский... Все это, наверное, сказывалось, но сказывалось ведь и у многих, не одно, так другое; откуда же такой ранний, почти мгновенный надлом?
Заслуживающее внимания объяснение дает этому В. Острогорский: «От природы, несмотря на почти атлетическое сложение и физическую силу, это была организация в высшей степени нервная, впечатлительная, даже женственно-нежная, принимавшая близко к сердцу малейшие оскорбления чувства. Эта организация соединялась в нем с необыкновенно быстрым, проницательным, аналитическим умом, проникавшим изнанку жизни...» К этому добавим ещё, что и бурсацкий надрыв и надлом, видимо, не залечился, не сросся до конца: за внешней уверенностью и энергией где-то в глубине таилась непреодолённая растерянность и тоска, ощущение, что под ногами нет почвы, а в жизни — места. И достаточно было нескольких толчков...
И наконец, ещё одно обстоятельство, в других условиях только благоприятствующее, оказалось здесь усложняющим жизнь. Так кажется, что Помяловскому всё время мало было лишь одной литературы, его всё время тянуло к реальному, живому, на глазах преобразующему людей и им помогающему делу. Но его не нашлось, не оказалось...
Последний год жизни Помяловского страшен: то просветы, судорожные попытки работать, то долгие провалы на самое дно Петербурга, в кабаки и ночлежки последнего разбора. Умер он, казалось бы, от нелепой случайности — от нарыва на ноге, перешедшего в гангрену (опять заметим: как Базаров».). Но за всем этим угадывается уже такое равнодушие к собственной жизни... И в последней книге его — огромном по замыслу романе «Браг и сестра», от которого сохранились лишь отдельные главы и страницы (но какие страницы!), главное настроение, как точно заметил современный исследователь творчества Помяловского И. Г. Ямпольский, — ужас перед действительностью.
...Похоронили Помяловского на той же Малой Охте, под теми липами и берёзами, под которыми он бегал мальчишкой, 9 октября 1863 года. К этому дню ему не исполнилось и двадцати девяти лет...
Литература
- Рыбаков В. «Бедный Зефирот…» (Н. Г. Помяловский и «Очерки бурсы») // Семья и школа. — 1985. — № 8.
- Ямпольский И. Н. Г. Помяловский. Личность и творчество. — М., Л.: Сов. писатель, 1968.
- Вальбе Б. Помяловский [Серия «Жизнь замечательных людей»]. — М.: Молодая гвардия, 1936.