Николай Алексеевич Некрасов не любил вспоминать свои детские годы.
С самого рождения жизнь не была к нему благосклонной. Ранние годы его прошли в крепостной деревне. Отец, будучи помещиком с ограниченным образованием, проявлял жестокосердие не только к крестьянам, но и к членам своей семьи, особенно к нежной матери поэта. Позже в стихотворениях сын посвятит ей, принявшей мученическую смерть, трогательные строки.
Печальные образы окружали юного Некрасова. Рядом с деревней Грешнево, где он рос, проходила Владимирская дорога, «проторённая цепями». По ней, гремя кандалами, шли арестанты-каторжники. Над Волгой, «колыбелью» поэта, раздавались печальные стоны бурлаков. Эти картины глубоко запали в память ребёнка, прежде чем он смог полностью осознать их ужасающее значение.
Суровым оказался для Некрасова и Петербург. Узнав о желании сына учиться в университете, отец пришёл в ярость и прекратил финансовую поддержку. «Северная столица» тоже показала юноше свою неприглядную сторону: чтобы не замёрзнуть на улице, приходилось искать ночлежки, где ютились бедняки. От голодной смерти его спасли неукротимая энергия и разносторонние таланты. Занимаясь литературой на заказ, Некрасов научился добывать средства на жизнь. Однако его душа оставалась неудовлетворённой и жаждущей духовной пищи. Счастливый случай свёл его с теми, кто разглядел талант будущего поэта и заставил его самого в это поверить.
Когда мы в школе изучаем биографию поэта, многое остаётся непонятным. Трудно поверить, чтобы детство было таким тяжёлым и безрадостным. А такое слово, как «бурлаки», уже не могут объяснить не только пятиклассники, но и выпускники. Советуем познакомиться с двумя рассказами о детстве поэта.
А. Ложечко
Рассказы о детстве Некрасова
Бурлаки
На рыбную ловлю Коля Некрасов отправился вдвоём с крестьянским пареньком Федей Дёмушкиным. Коля положил в холщовый мешок хлеба и яиц, сваренных вкрутую, взял ведро и удочку и чуть свет вышел из дому. Он любил эти ранние часы, когда деревья, трава и цветы умыты росой, ясное небо безоблачно, а солнце так щедро поливает землю своими лучами, что от неё подымается еле уловимый парок и в траве начинают стрекотать кузнечики.
Коля выбежал на заднее крыльцо, оттуда в сад и через свою лазейку выбрался на деревенскую улицу. Тут он снял сапоги и, с удовольствием подымая босыми ногами мягкую пыль, побежал к знакомой избе, в которой жил Федя.
Это был смуглый, темноглазый мальчик лет двенадцати. Ребята прозвали его Цыганом. Его чёрные волосы всегда стояли торчком. Он лучше всех играл в бабки, знал самые грибные места, и рыба клевала у него чаще, чем у других мальчишек.
Коля стукнул в окошко покосившейся избы, и Федя сейчас же вышел.
— На Самарку, барчук, пойдём или на Волгу? — спросил Федюшка.
— Попробуем на Волгу, — предложил Коля.
И мальчики зашагали к Волге.
В этот день рыба клевала неважно. Однако Коля не горевал. Ему нравилось сидеть о тени под кустом и смотреть на реку, в которой дробилось солнце и рыба оставляла широкие, медленно расходившиеся круги.
После полудня мальчики свернули удочки, закусили и легли вздремнуть под кустом. Первым проснулся Коля и начал рассматривать, как га густой траве, будто звери в лесу, ползали мелкие жучки. Но скоро ему это наскучило. Он хотел уже будить Цыгана и даже отбросил в сторону шапку, которой тот прикрыл от солнца лицо, как вдруг увидел группу людей, которые медленно шли вдоль берега. Коля сразу понял, что это бурлаки. Он много слыхал о них от матери и от няньки. Но никогда ещё не приходилось ему видеть их так близко. Забыв и про рыбную ловлю и про Цыгана, он, не отрываясь, смотрел на медленно приближавшихся людей.
Налегая на лямки, согнувшись и опустив головы, бурлаки тянули на бечеве деревянное судно-расшиву. Их тёмные, измождённые лица были мокры от пота, руки с надувшимися жилами висели, как плети, и медленно, в такт движению, качались из стороны в сторону. У одного бурлака, в залатанной голубой рубахе и рваной войлочной шапке, было худое, болезненное лицо с редкой бородкой. Он смотрел прямо в одну точку, и от этого взгляд его казался застывшим и безнадёжным.
Бурлаки прошли мимо мальчиков. Немного отойдя, они остановились, сняли с себя лямки, сели. Один из них — широкоплечий мужик с рыжей бородой — зачерпнул котлом воды. Бурлаки развели костёр и уселись вокруг него, а один лёг, положив под голову шапку. Все ждали, когда закипит вода.
Коля прошёл вперёд и спрятался в кустах, недалеко от костра бурлаков. Они устало и тихо говорили о том, что в такую жарищу тянуть бечеву не под силу и что в Нижний к сроку никак не попасть.
Мужик в войлочной шапке сидел молча и по-прежнему смотрел прямо перед собой — даже когда пил из оловянной кружки чай. Напившись, он тихо сказал:
— Хоть бы плечо зажило! А то, прямо в гроб ложись. Рад был бы к утру помереть, братцы.
— Ничего, терпи, брат. Кобылку — в хомут, а бурлака — в лямку, — ответил рыжебородый.
Он встал. За ним поднялись и остальные.
Коля тоже вскочил на ноги. Не оборачиваясь, он пробежал мимо Цыгана, уже собиравшего удочки и, босой, без шапки, быстро зашагал к дому.
Уже спускались сумерки и стало прохладно, но Коля не чувствовал сырости наступающего вечера, ему не было ни холодно, ни страшно. Измождённое лицо бурлака, который хотел умереть к утру, так и стояло перед его глазами.
Бледный, вбежал он в столовую. Там было уютно и тихо. Сестра Лиза сидела у столика с книгой. Мать держала на коленях меньшого брата Федю.
Коля подбежал к матери, уткнулся лицом в её платье и расплакался. Он захлёбывался от слёз и не мог сказать ни слова.
— Ты что, Николенька? — участливо спросила Елена Андреевна. — Тебя ребята обидели? Успокойся, сынок!
Она гладила спутанные Колины волосы, и он стал успокаиваться.
— Лучше завтра мне всё расскажешь, а сейчас иди спать, — сказала Елена Андреевна, когда Коля немного утих. Она поцеловала его мокрую от слёз щеку и вытерла её маленьким кружевным платком.
Коля умылся, разделся и лёг. Он так устал за день и от ходьбы и от волнений, что сразу крепко уснул.
На другой день, как и всегда в летнюю пору, он поднялся рано, оделся и ещё до чая выбежал в сад. Утро было такое же радостное, как накануне. И тем больнее было вспомнить сейчас изнурённых людей в лохмотьях, тянущих на пораненных плечах лямки расшивы.
Коля сидел на скамейке, выводя палкой на песке узоры и думая о своём.
— Барин, Николай Алексеевич! — окликнули его.
Он оглянулся: у ограды сада стояли Цыган с ведром и мешком, а с ним ещё несколько деревенских ребят.
— Перелезайте сюда, отца дома нет, — пригласил Коля.
Ребята пролезли в сад.
— Мы на речку идём купаться, а по пути я вам улов принёс да сапоги захватил ваши, вы давеча на Волге оставили, — сказал Цыган. — И куда это вы вчерась так убёгли?
Коля опять нахмурился:
— Бурлаки больно страшными показались.
Он помолчал. Молчали и мальчишки.
Потом Коля поднял голову. Губы его были сжаты, глаза блестели.
— Это хорошо, что вы пришли,— сказал он. — Вот я при вас хочу сейчас поклясться, что, когда вырасту большой, буду бороться, чтобы не было таких несчастных людей, как эти бурлаки.
Коля хотел ещё что-то сказать, но ему мешали волнение и слёзы. Он вскочил со скамьи и побежал к дому.
Дорога
Грешневский дом помещика Некрасова стоял на низовой Ярославско-Костромской дороге, которую тогда называли Владимиркой.
Зимой по этой дороге проносились, звеня бубенцами, почтовые тройки, торопился на перекладных в дальний город чиновник по служебным делам. Иногда проползал, скрипя по морозному снегу, небольшой обоз — это дворянская семья выезжала на зиму из своего поместья в губернский город, а может, и в Москву.
Бывало, что сани неслись мимо грешневского дома так стремительно, что глаз еле успевал приметить край полога и торчащий жандармский ус. Дети — сыновья Некрасова — догадывались, что это везут важного преступника, а может быть, бунтаря, который шёл против царя и престола. Нянька в таких случаях крестилась и торопилась увести мальчиков от окна.
В этих ровных, открытых местах в зимнюю пору часто подымались метели. Вихри сухого, колючего снега завивались и с визгом неслись над степью, скрывая небо, и солнце, и редкие деревца, разбросанные кое-где вдоль тракта. Пурга бесновалась иногда по суткам.
После метели утро наступало мягкое, тихое, ясное. В воздухе сверкало серебро, голубоватый снег покрывал землю. Деревья, дома — всё было бело, всё блестело. Дороги как не бывало — только верстовые столбы укалывали путь.
Но вот появлялась вдали чёрная точка, раздавался знакомый перезвон бубенцов. Сани с поднятым кожаным верхом приближались к грешневскому дому, проносились мимо и скрывались за поворотом, оставляя на сверкающей снежной поверхности две ровные глубокие полосы, — и на дороге опять начиналась обычная жизнь.
Она почти замирала весной, когда снег темнел и коричневая земля превращалась в густое месиво, и только утренний морозец прихватывал её. В застывших следах лошадиных копыт белел хрупкий тусклый лёд, и редкие ездоки спешили использовать эти короткие часы, чтобы добраться до места. К полудню под весенним солнцем дорога опять чернела и по её обочинам с весёлым рокотом бежали желтоватые, весенние ручьи. От дороги подымался пар и запах навоза; постепенно гребни развороченной земли серели и будто подёргивались пеплом. Наконец, земля высыхала, и тут с приходом первых летних дней на дороге начиналось постоянное движение, которое так любили наблюдать маленькие Некрасовы.
Иногда по этой дороге, мимо изгороди грешневского дома, прогоняли в Сибирь каторжников. Они шли в одинаковой серой одежде, все с разными лицами, но чем-то очень похожие друг на друга.
Иной раз по дороге проходили мастеровой с инструментом или коробейник с мелким товаром, землекоп с лопатой на плече, а то просто — нищие и богомольцы. Чаще же всего по дороге шли в поле или возвращались с поля домой девушки, бабы и мужики.
Прохожие любили отдыхать у бревенчатой изгороди грешневского сада, под тенью яблонь и лип. Коля и его друзья, деревенские ребята, часто вступали в разговор с прохожими.
Одна встреча запомнилась ему надолго.
Это было в жаркий, июльский день, когда, кроме звона кузнечиков в пожелтевшей траве не слышно ни звука, а солнце печёт так, что босыми ногами горячо ступать по дороге.
У изгороди, под старой липой с толстыми корявыми ветками, сидел молодой парень. Рядом с ним на траве лежала старенькая войлочная шапка и короб с мелким товаром. Парень вынул кисет, высек огонь и закурил.
Коля стал рассматривать, что продаёт коробейник. В коробе лежали голубые и розовые шёлковые ленты, медные нательные кресты, булавки, кусок пёстрого ситца и стопка бумажных картинок.
— Это что у тебя, дяденька? — спросил он, не решаясь дотронуться до стопки аккуратно сложенных листков.
Коробейник почесал голову и надел шапку.
— Я сам не больно грамотный, — признался он, наконец. — Ты глянь, только оботри руки.
Коля взял стопку из короба. Ребята сгрудились вокруг него.
Это были лубочные картинки о войне с французами в 1812 году. На одной картинке была нарисована Василиса — старостиха с вилами в руках. Старинным славянским шрифтом около портрета Василисы были написаны какие-то стишки.
Коля, с трудом разбирая незнакомые начертания букв, почти по складам читал стишки, а ребята, раскрыв рты, слушали его и рассматривали смешные картинки, на которых были изображены долговязый француз в бабьей одежде или мужик, ударявший француза дубиной по голове.
Коробейник с покровительственным видом слушал Колю и покачивал головою так, будто он сам и сочинил все эти байки, которые сейчас читал по складам темноглазый мальчик, — видно, барский сын. Потом Коля спросил, почём продаёт коробейник свой товар, сбегал домой к Елене Андреевне и вернулся с медными деньгами в кулаке.
Он не мог сказать хорошенько, почему взял эти картинки у прохожего мужика. Может, чтобы помочь ему скорее распродать свой товар, может, потому, что ему понравились странные и немного непонятные стишки, написанные по-славянски. Но он купил несколько картинок со стихами и раздарил их почти все деревенским ребятам, а одну оставил себе.
Довольны были все — и молодой коробейник, и мальчишки, и сам Коля Некрасов. Он потом долгое время встречал эти картинки в убогих домах своих маленьких друзей.
...Раз под липой села отдохнуть немолодая женщина в деревенском сарафане. У неё было два лукошка с грибами. Коля сам любил собирать грибы и остановился: ему было любопытно, где это она ухитрилась в июле набрать столько крепеньких пузатых боровиков, с нежными коричневыми шляпками.
Крестьянка оказалась словоохотливая и рассказала, что она из соседней деревни, звать её Настасьей, а ходит в грешневский лес потому, что с давних пор знает здешние грибные места.
— Я раньше некрасовская была, — говорила она, поглаживая сухую былинку большими, огрубелыми пальцами.— Тут и сынок мой похоронен. Годов этак десять тому назад — ровесник вам, барин, был мой Стёпушка. Мужика моего взяли в тот год в солдаты, а у меня молоко испортилось с горя, а может, ещё что — только сынок два дня поболел и помер. А барин Алексей Сергеевич меня продал тогда вёрст за восемь от здешних мест и от могилки моей дорогой. Вот я и хожу в грешневский лес за грибами — молодость свою вспоминаю — и нет-нет — зайду на Стёпушкину могилку, потому что, окромя этой самой могилки, ничего у меня на свете не осталось. А был бы он теперь такой же красавец, как вы, барии Николай Алексеевич. Я ведь помню, как вас на полотенце ходить учили нянюшка, я, барыня Елена Андреевна. Выросли вы, Николай Алексеевич, молодцом хоть куда.
Она с любовью посмотрела на Колю. Худенький, желтолицый, он сидел согнувшись, обхватив колени тонкими руками.
Но крестьянка смотрела на Колю так, будто это сидел не сын её бывшего жестокосердного барина, а собственный её родной Стёпушка, румяный, русоволосый,— такой, каким должен был вырасти сын её мужа Степана, первого косца на деревне.
Настасья ещё посидела, потом отобрала в белую тряпку самых молодых боровиков для Елены Андреевны — матери Некрасова.
— Она мне, матушка, много добра сделала, — сказала женщина. — Со мной вместе по Стёпушке убивалась и похоронить его помогла.
Она поправила под ситцевым платком волосы, встала, взяла корзинки и пошла по дороге — прямая и стройная.
...Много ещё разных встреч было у Коли на Владимирке — с разными людьми, молодыми и старыми, хорошими и дурными,— до тех пор, пока по этой дороге не отправился он из родной деревни в Петербург. Но всё это были встречи с людьми из народа — встречи, которые глубоко запали в его душу, остались в его памяти и воскресли спустя много лет, когда кареглазый мальчик вырос и стал гениальным поэтом, певцом русского народа и его тогдашней горькой судьбы.
Литература
- Басина М.Я. Литейный, 36. — Л.: Дет. лит., 1971.
- Ложечко А. Рассказы о детстве Некрасова // Пионер. — 1946. — № 12.
- Некрасов Н.К. Некрасовские места России. — Ярославль: Верхне-Волж. кн. изд-во, 1971.
- Новикова Ю. Народный поэт // Пионер. — 1946. — № 12.
- Суслов В.Н. Рассказы о Петербурге // Костер. — 1996. — № 11-12. — С. 8-9.