Два времени, два разных события, но памятны оба. Одно относится к юношеству, другое к молодости. Но каждое из них рисует образ поэта, делающего свой выбор.

Сначала этот выбор случаен и ничем не подкреплён, кроме вспыльчивого состояния и дани преходящей моде. После меняются причины, и сам выбор становится плодом долгих поисков и ясного представления о том, как дОлжно быть.

В день рожденья Пушкина листаем альбом воспоминаний.

 

Н. Юрьева

 «Сегодня я люблю, сегодня счастлив я...»

За окном класса синеет высокое небо, а рассеянный толстый профессор математики Карцов как ни в чём не бывало скрипит по доске мелом, записывая алгебраические задачи. Лицеисты заняты каждый своим делом: кто-то усердно переносит в тетрадь задачи с доски, кто-то готовит следующие уроки, а кто-то просто мечтает. Иван Пущин украдкой посматривает на своего друга, Александра Пушкина. Чем он занят? Неужели математикой?

Профессор Карцов давно уже махнул на него рукой: пусть себе сочиняет стихи, это у господина Пушкина получается куда лучше, чем решение примеров. Пушкин нетерпеливо покусывает перо, мысли его далеко. Зато «бес стихотворства» — вот он, рядом. Вдруг, блеснув глазами, Александр стремительно начинает писать... Пущин понимающе улыбается — его друг Пушкин тоже стал «Сердечкиным». Так в Лицее называют всех влюблённых. Что же выходит из-под его пера? Пущин осторожно заглядывает в тетрадь друга:

Так и мне узнать случилось,

Что за птица Купидон;

Сердце страстное пленилось;

Признаюсь — и я влюблён!

Так и есть. Четырнадцать лет, первая любовь. Настоящая, нет ли — никто из них не задумывается. Да и так ли это важно, когда любишь? «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких, для молитв...» — напишет поэт позднее. Всё к ногам того, кого любишь — и вдохновенье, и стихи, и молитвы. И «звуки сладкие», ведь «и любовь — мелодия».

И в беспокойстве непонятном

Пылаю, тлею, кровь горит,

И все языком, сердцу внятным,

О нежной страсти говорит...

Знакомое состояние? Строки эти Пушкин посвятит уже другому предмету обожания, сестре своего лицейского товарища Екатерине Бакуниной. И так же искренне, как в первый раз, будет верить, что эта любовь — настоящая. А ведь когда любишь, только так и бывает.

«Сегодня я люблю, сегодня счастлив я!» — божественный дар юности, у которой ещё столько всего впереди! Разве мог Александр Пушкин, уже год проучившийся в Лицее, знать, что в это самое время в семье Гончаровых появилась на свет дочь Таша — будущая красавица Наталья Николаевна. Они встретятся только через шестнадцать лет, и эта встреча станет главной в жизни поэта, изменив весь ход его судьбы.

 

Т. Галушко

«Я женат и счастлив...»

18 февраля 1831 года Пушкин женился на юной Наталье Гончаровой.

Свадьба была в Москве. В церкви Большого Вознесения во время венчания было не протолкнуться. О красавице невесте рассказывали, как в сказках принято,— словами восхищёнными и величавыми.

Знакомая Пушкина певица-цыганка так передавала свои впечатления:

«Раз всего потом довелось мне его видеть... Гляжу, богатейшая карста, новенькая, четвернёю, едет мне навстречу. Я было свернула в сторону, только слышу громко кто-то мне из кареты кричит: "Радость моя, Таня, здорово!" Обернулась я, а это Пушкин, окно спустил, высунулся в него сам и оттуда мне рукой поцелуй посылает. А подле него красавица писаная — жена сидит, голубая на ней шуба бархатная,— глядит на меня, улыбается».

Пушкины уезжали в Петербург.

Ещё в марте просил Пушкин друга П.Л. Плетнёва нанять дачную квартиру в Царском Селе. «Садика не нужно,— уверял поэт,— под боком будет у нас садище...»

Священные царскосельские парки, в которых прошла юность, манили его. Он начинал новый жизненный круг. И ему хотелось, чтобы молодая жена вошла не только в будущий мир их совместного существования, но и увидела его прошедшую юность: Лицей, озеро, бронзовые статуи над медленной водой, алые сладкие заросли роз — мир его поэзии.

Они поселились в небольшом деревянном доме с верандой.

Дом цел и поныне. Чудом пережил бури революции, войны, немецкое нашествие, не поддался он безмолвной и яростной силе времени. Всё так же распахнуты на две улицы его окна с кисейными шторами, бальзамины и гортензии цветут в горшках, пчёлы жужжат...

В верхней надстройке — мезонине — в кабинете Пушкина благоухает букет жасмина. Ветерок шелестит рукописями на столе. Рукописи с угла прижаты бронзовым прессом. Крылатый золочёный сфинкс — память о друге Дельвиге. Этот пресс Пушкин подарил своему «лицейскому брату» Антону Дельвигу за год до его безвременной кончины.

А над диваном — изображение Мадонны с младенцем.

Эту картину Пушкин как-то увидел в магазине, и женщина на полотне напомнила ему своим детским чистым выражением Наташу Гончарову, тогда ещё невесту.

«Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил её, если бы она не стоила 40000 рублей».

В кабинете — гравюра с той же картины. То, давнее впечатление от картины не изгладилось, оно породило одно из самых глубоких пушкинских стихотворений:

В простом углу моём, средь медленных трудов.

Одной картины я желал быть вечный зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наги божественный спаситель —

Она с величием, он с разумом, в очах —

Взирали кроткие, во славе и б лучах,

Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Обычно Пушкин писал у себя наверху почти до обеда. В отворённую дверь балкона палило солнце. Лето 1831 года было жарким.

Жена читала внизу. Ему было хорошо и спокойно от сознания, что она где-то рядом. Ходит по дому лёгкими быстрыми шагами, говорит с кухаркой, ставит букеты, подушку вышивает для московского друга Нащокина. Хозяйка дома.

В России хозяйничала холера. Вокруг больших городов замкнули цепи карантинов — все дороги были перекрыты. Крестьяне буновали от голода и болезни. Сестра Ольга Сергеевна осталась в Петербурге и оказалась отрезанной от них. И только здесь, в Царском Селе, где они жили, был остров счастья.

И писал Пушкин в совсем новом для себя роде — он писал сказку. Сказку о торжестве добра нал злом, о волшебной энергии любви. Сказку о трёх сёстрах, богатыре Гвидоне и царевне-Лебеди. В этой сказке любовь одолевала все преграды. Она напоминала «Руслана и Людмилу», первую пушкинскую поэму, начатую им здесь же, в Царском Селе, в последний год Лицея.

Конечно, он и предполагать не мог, что когда-нибудь эта сказка станет любимым чтением всех детей России, что мамы и бабушки будущею века, читая вслух эти прекрасные весёлые стихи, будут объяснять детям, что такое верность, милосердие, жадность, зависть, ложь...

По вечерам они с женой гуляли в парке. Мальчики-лицеисты попадались им навстречу. Кланялись Пушкину. И он кивал им дружески и чуть-чуть грустно. Однажды Пушкин попросил одного из них принести ему на дачу несколько книг из лицейской библиотеки — они понадобились ему для работы. Лицеист переступил порог его кабинета краснея от смущения, Пушкин расспрашивал его о преподавателях, о товарищах, спрашивал и о своих книгах... Лицеист горячо приглашал его зайти в Лицей.

После ухода лицеиста Пушкин долю не спускался вниз, хотя в гостиной он слышал — у жены были гости.

Ему вспомнился Дельвиг, неожиданно умерший перед самой его, Пушкина, свадьбой. Высоколобое лицо, большие близорукие глаза, добрые губы. Как он с невозмутимым видом шутил...

Ему вспомнился Пущин. Большой Жанно, Иван Великий, сосед, всеобщий судья и замиритель. Кюхельбекер вспомнился. Кюхель, тощий Вилли, неуклюжий меланхолик...

Где они? Сибирь приняла их, Пущина и Кюхельбекера, в свои каторжные тиски. Царь Николай не был похож на сказочного злодея Черномора, но победил витязей, готовых на подвиг.

Однако в это лето Пушкину хотелось поверить в возможность чуда. Почти поверилось. Ведь жила, дышала, двигалась рядом с ним красавица жёнка, родные царскосельские своды деревьев шелестели листвою. Дышалось молодо.

На ясном закате, во время прогулки, Пушкины встретили в парке царя с царицей. Царица пришла в восторг от молодой «поэтши», сказала, что ждёт её на дворцовых балах. Царь улыбнулся Пушкину, предложил заниматься в архивах Историей Петра I. А ночью Пушкину приснилось: по озеру плывёт лебедь, и чёрный коршун вьётся над ней. Он проснулся от сердцебиения. 

Пошли дожди. Пушкин слышал, как стучат капли по крыше мезонина, и думал о своём Онегине.

Роман был завершён. Пора было посылать и типографию последнюю главу. Но что-то не давалось, какое-то беспокойство томило Пушкина. Евгений Онегин, убивший на дуэли друга, снова встретивший и полюбивший Татьяну, переродился. Но как заставить поверить и это читателя, как раскрыть душу замкнутого, всегда ироничного героя?

В конце августа, под мерный шум дождя, Пушкин сочинил для своего героя письмо. Письмо любви и надежды. Читателю предоставлялась возможность убедиться: чудо возрождения произошло. Холодного эгоиста преобразили возможность счастья, радость жить для другого.

Эго письмо Пушкин своему герою «подарил». Когда-то, мною лет назад, он написал это письмо женщине, которую любил и утратил навеки. Вся доброта и горячая нежность пушкинского сердца стали теперь онегинскими стихами.

Наталья Николаевна любила, когда к ним к обеду приходил живший поблизости В. Л. Жуковский. Шуткам не было конца. Жуковский тоже писал сказку — «О царе Берендее», и они с Пушкиным читали ей новые страницы.

― Ну что, у кого лучше?

Нередко заглядывала к ним в гости приятельница поэтов, черноокая Александра Осиповна Россет. Она, смеясь, спрашивала:

― Ну что, готовы ли щи из щавеля и котлеты из шпината?

Эти блюда считались полезными во время холерной эпидемии. Правда, Жуковский предпочитал бараньи отбивные.

По соседству, в Павловске, жили на даче родители Пушкина — Сергей Львович и Надежда Осиповна. Матери часто нездоровилось, но она старалась не пропускать случая, если кто-нибудь из знакомых приглашал её прокатиться в коляске до Царского Села.

Особым днём было для Пушкиных 27 августа — день Бородинской битвы, а также день рождения Натальи Николаевны. В этот день обед был торжественным и многолюдным. Сергей Львович привёз молодой невестке коралловый браслет. Всех смешил молодой писатель, недавно поселившийся в Петербурге,— Николай Гоголь. Он прочёл несколько страниц из своей первой книжки с чудным названием «Вечера на хуторе близ Диканьки». Книжка эта как раз печаталась, и Гоголь рассказывал, что наборщики в типографии до слёз хохочут, набирая его текст.

У Гоголя был высокий завитой хохол и пёстрый жилет. Он втайне смущался и по ошибке несколько раз назвал жену поэта — Надеждой Николаевной.

― Мои повести,— объяснил он,— рассказы разных людей, записанные рыжим пасечником. Его так и прозвали — Рудый Панько. — И подмигивал. Какой там пасечник! Всё это его, Гоголя, «побасенки».

А у Пушкина была своя тайна. Вот-вот должна была появиться на прилавках магазинов книга его прозы — «Повести И.П. Белкина».

Тот лицеист, что приносил поэту книги из лицейской библиотеки, увидел «Повести Белкина» в кабинете Пушкина, раскрыл и зачитался.

― Кто этот Белкин?

― Кто бы он там ни был,— лукаво усмехнулся Пушкин,— а писать повести надо вот этак: просто, коротко и ясно!

Чудо превращения поэта в прозаика, Пушкина — в Белкина тоже совершилось здесь, в уютном деревянном доме, летом 1831 года, в царскосельской тишине.

Но знатоков не проведёшь! Сразу догадались: ТАК писать способен только Пушкин. Он один. И раскупили весь тираж мгновенно.

Последний день на даче был лицейским днём — 19 октября.

Они нарочно так долго не переезжали в город. Золотая осень разомкнула торжественное великолепие своих сводов. Парки осыпались. Пахло сырой листком. Птичьи косяки проносились под ними.

Вещи были собраны. Книги увязаны. Наутро — отъезд в Петербург.

Но ещё длилось сегодня, 19 октября 1831 года.

Пушкин вспоминал юность, и чудилось: это её золотой свет горит за окнами, не остывая в смеркающейся дождливой дали.