Блокаду Ленинграда вспоминая... Я вижу пустые дома. Оклеенные крест-накрест бумажными лентами окна. Пароходы на Неве. В воздухе аэростаты. За городом окопы.
Прожекторы ночью выхватывают вражеские самолёты. Немцы бомбят дома. Жители дежурят на крышах. Дети спускаются в бомбоубежище. Это первые месяцы блокады. Но самое трудное время ещё впереди.
Одному ленинградскому мальчишке каждую ночь снился один и тот же сон: будто приходит он в булочную на Невском проспекте, достаёт деньги и покупает свежий вкусный батон, такой замечательный, что слов сказать не хватает. Настоящий довоенный батон — пышный, из белой-белой муки, с аппетитной поджаристой корочкой. Просыпается мальчишка и по памяти рисует этот замечательный батон. Он очень похож на настоящий, жаль только, что съесть его нельзя.
Сколько детей представляли себе еду, рисовали на бумаге вкусные баранки, хлебцы, ароматные булочки и съедали эти листочки, стараясь насытиться пищей духовной, воображаемой...
Блокадное детство не забывается, потому что этого забыть нельзя. Скульптор Виктор Новиков (1929-2014) написал рассказы о том времени, когда он был мальчишкой и едва выжил, не умер от голодной смерти и ледяного холода, как его родственники, товарищи и соседи по дому. На фронт ушли его отец и старшие братья. Полуживому Виктору и его матери удалось спастись. Они видели, как сосед дядя Вася объезжал по утрам их посёлок, собирая мертвецов, и отвозил их на кладбище. Среди умерших были целые семьи, вчерашние школьные друзья Виктора...
Скульптор Виктор Новиков стал автором памятника юным героям обороны Ленинграда. Были и другие проекты: монумент на реке Миус, где ополченцы не пропустили фашистов, мемориал на месте сожжённой врагами деревни в Ленинградской области. Скульптурные работы Новикова установлены в кировском музее «Прорыв блокады Ленинграда».
Блокада, по словам Виктора Сергеевича, снилась ему ночами. Чтобы избавиться от боли, приходилось записывать по памяти рисунки, эскизы о бомбёжках, о сценах на улицах Ленинграда. О том, что кем-то забылось, для тех, кто не знает про блокаду. Он же видел всё своими глазами. Ему удалось составить книгу воспоминаний со своими иллюстрациями. Пронзительно правдивые рассказы... Прочитайте их!
Виктор Новиков
Вспоминая блокаду
ГИБЕЛЬ ДРУГА
Был у меня хороший друг — Серёга Канцырев. Но однажды мы с ним поссорились. Крепко, надолго. И чудом успели помириться перед самой его смертью.
Жили мы до войны в Лисьем Носу. Наши дома стояли рядом, их разделял только старый, ветхий забор, в котором мы выбили рейки — чтобы было ближе ходить друг к другу. Между домами протоптали тропки, и все их изгибы и топкие места знали наизусть.
Дружба наша началась ещё до школы. Сергей был старше меня на семь дней, чем очень гордился. И в своей семье он был старший из детей, а их было четверо, и все — пацаны. Управлялся он с ними толково, на улицу выходили все обуты, одеты и накормлены, и у него самого оставалось время, чтобы нам с ним заняться своими делами.
В дни, когда были лютые холода или мела позёмка, мы обычно запирались в его комнате и часами рассматривали книги из библиотеки отца. Отец у него был рабочий и очень любил детей и книги. Работали они с матерью на заводе в Новой Деревне, уезжали рано, возвращались затемно.
Читать мы научились рано, и когда пошли в первый класс, учиться нам было легко. Мы стали отличниками. Правда, меня почему-то называли «гогочкой», наверно оттого, что я носил матросский костюм и короткие штаны. А у Серёги были уже брюки, потому он и выглядел старше. Но интересами жили едиными. Во втором классе увлеклись шахматами, часами просиживали за шахматной доской, отыгрывая партию за партией друг у друга, и не ссорились никогда. Летом целыми днями пропадали на заливе: на самодельном плоту, у пирса, ловили рыбу, жарили её на костре и всё делили поровну. К четвёртому классу повзрослели, начали сочинять стихи, на уроках переписывались с девчонками. О будущем думали всерьёз.
Год был предвоенный, но об этом никто не подозревал. Сдали экзамены за четвёртый класс с похвальными грамотами, готовились к вечеру: мы репетировали пьесу про пограничника Карацупу и его собаку. Действие происходило на границе, а враг был хитрый: надев на ботинки кабаньи копыта, он хотел перейти границу и произвести много диверсий. Но чётко несут службу пограничник Карацупа и его верный друг собака. Они настигают врага и доставляют его на заставу. В пьесе в разных действиях должны были участвовать несколько человек, но главные роли играли я — пограничника Карацупу и Сергей — хитрого шпиона.
Всё шло хорошо, мы детально всё продумали и накануне выступления собрались, чтобы прорепетировать в последний раз. Для декораций были принесены настоящие ёлки, у кого-то из мальчишек взяли собаку дворняжку, посмотреть, как она будет вести себя на сцене. Репетиция уже заканчивалась, мне казалось, что всё идёт здорово. Наступил самый интересный момент: Серёга ползёт по сцене между ёлками, мы с собакой спрятались рядом. Настало время брать врага. Собака визжит, всё время пытается убежать, но это не мешает мне зорко охранять границу. В азарте я прыгаю на Серёгу, стараюсь прижать к полу, связать руки. Мы катаемся по полу, ёлки летят в разные стороны, собака вырывается и убегает, а я закручиваю Сергею руки — поведу его на заставу. Но вместо этого Сергей вскочил и закричал: «Хватит! Я играть не буду. Ты что думаешь, враг такой дурак, как ты его представляешь?! И вообще какой герой нашёлся — руки выворачивать!». Взял портфель и ушёл. Ребята тоже разошлись.
А вскоре началась война. Из каждого дома уходили на фронт. Я тоже проводил отца и старших братьев, но ещё была надежда, что война скоро кончится. Когда настало первое сентября, многие ребята пришли в школу с портфелями. Но там уже был госпиталь и при нас выгружали из машины раненых. Немного постояв, все разошлись. Кто-то из учителей сказал, что, наверное, учиться не будем. Среди мальчишек Сергея не было — он ещё не вернулся от бабушки из Осташкова, куда каждое лето уезжал с братьями на каникулы.
Начались обстрелы, бомбёжки и холода. В декабре сорок первого начали вывозить из домов умерших от голода людей. В эти месяцы умерли у меня двоюродный брат Лёня, сестра Вера и их родители — дядя Федя и тётя Люба. Поначалу я их навещал, потом и сам уже не мог ходить. Как-то зимой я видел в окно, как Сергей колол дрова. Значит, успел до немцев уехать от бабушки. Но вскоре окна сковало так, что через них ничего видно не было.
В тёмные вечера я часто вспоминал Сергея, мне теперь особенно его не хватало, и я очень переживал нашу ссору. Ведь он был прав: враг оказался сильным и страшным. И приди сейчас Сергей, я бы начистоту рассказал ему о своих заблуждениях. Но он не шёл. Жив ли?
Я заболел и долго не вставал. Однажды к маме пришла соседка, из их разговора я узнал, что и от Канцыревых вывозили трупы. Кто же у них умер? Эта мысль всё время меня тревожила. И как только я начал вставать, решил — пойду к Сергею.
Накануне мама испекла лепёшки из овса, который выменяла на отцовские часы. Я попросил две штуки, чтобы отнести Серёже. Она завернула лепёшки в чистую тряпочку, я аккуратно положил их в карман и пошёл.
На улице стоял март. Воздух пьянил. Солнце было такое яркое, что глаза заливало слезами. Я хотел было пройти к Серёже через нашу лазейку по тропке, но тропки не было — прошёл через калитку.
Вошёл в дом. На меня как-то сразу повеяло холодом. Сначала я зашёл в комнату, где жили Серёжины отец с матерью,— она была пуста, кровать вся взъерошена, одеяло валялось на полу. Прошёл в соседнюю комнату, там, бывало, всегда стояли шум и детский смех — но и там мёртвая тишина и такой же беспорядок.
Я стоял перед дверью в комнату Сергея, не решаясь её открыть. Потом тихонько-тихонько нажал на дверь ногой, она открылась, и я увидел Сергея на кровати, в углу, под полками с книгами. Он был укрыт одеялами, виднелась только голова на подушке.
Серёжа не удивился моему приходу, освободил из-под одеяла руку, протянул мне, улыбнулся: «Молодец, что пришёл. Я тебя ждал». Его рука долго лежала в моей ладони, а я с испугом всматривался в его лицо. Оно было страшное: худое и опухшее, только глаза были Серёжины. Он произнёс: «Вот какие мы с тобой стали». Предложил сесть.
Я нашёл знакомый мне до войны венский стул и сел. Потом вспомнил про лепёшки, достал их из кармана, развязал тряпочку и положил их на край одеяла. Серёжа почему-то не стал их есть, улыбнулся, опять взял меня за руку. Через какое-то время ему стало тяжело держать мою руку, хотя и она ничего не весила, я почувствовал это и сам взял его руку: ладошка у него была холодная, безжизненная, но со множеством синих жилок.
Мы молчали, но оба были счастливы, что опять встретились.
— Знаешь что, почитай мне, пожалуйста, Тома Сойера,— и еле заметным движением головы указал в сторону, где лежали книги.
Я нашёл знакомую мне книгу. Она всегда лежала на второй полке и выделялась своим ярким жёлтым переплётом. Мы знали её на память, знали, на какой странице какие рисунки. И не скажи он сейчас, что именно ему прочитать, я открыл бы главу, где Том Сойер снимает парик с учителя. Я улыбнулся, когда услышал его слова: «Прочитай, как Том снимает парик». Книжка сама открылась на этой странице — мы её часто здесь открывали.
Я стал читать. Рассказ шёл об учителе, который был злым и часто издевался над учениками, испытывая от этого огромное удовольствие. Ребята терпели, а по ночам строили планы мести. И вот долгожданный день наступил.
Я посмотрел на Сергея — он слушал внимательно, и я продолжал читать:
«Учитель, размякший и подобревший от выпивки, отодвинул кресло и, повернувшись спиной к публике, начал рисовать на доске карту Америки, чтобы проэкзаменовать учеников по географии. Но нетвёрдая рука плохо слушалась его, и по классу пронеслось сдержанное хихиканье. Хорошо понимая, в чём дело, он старался поправиться: стирал нарисованное и чертил снова, но выходило ещё хуже, и хихиканье раздавалось громче. Он сосредоточил всё внимание на работе и решил не обращать никакого внимания на смех. Он чувствовал, что все взоры устремлены на него, и думал, что дело идёт на лад. Но хихиканье в классе не умолкало, а наоборот, заметно усилилось. И неудивительно! Как раз над головой учителя в потолке был чердачный люк, и вдруг из этого люка появилась кошка на верёвке, причём голова её была туго стянута тряпкой, чтобы она не мяукала. Медленно спускаясь всё ниже и ниже, она изгибалась всем телом, тянулась вверх и старалась поймать когтями верёвку, но ловила только воздух. Хихиканье становилось громче, кошка была уже в каких-нибудь шести дюймах от поглощённого своим делом учителя... ниже, ниже, ещё немножко ниже...»
Обычно на этом месте мы с Сергеем замирали в ожидании самого интересного. Я бросил на него взгляд и увидел на его лице улыбку. Он знал, что будет дальше, и я продолжал:
«...и вдруг она отчаянно вцепилась когтями в парик и вместе со своим трофеем моментально была вознесена на чердак. И вокруг голого черепа мистера Доббинса неожиданно распространилось сияние, так как сын живописца позолотил ему лысину».
Я закончил, положил на колени книжку, хотел спросить, что ему ещё прочитать. Глаза наши не встретились — я увидел, что он был мёртв.
БЕЗЫМЯННЫЙ СОЛДАТ
Я собирался идти в город за хлебом. Как всегда, выйти надо было рано, чтобы дойти до ночи.
С вечера шёл снег, видимо, шёл всю ночь, прекратился только к утру. Вокруг дома не было ни единого следа, да и откуда ему взяться — я ещё не выходил, а больше и некому.
Собирался я обстоятельно. Рано затопил буржуйку, намотал на ноги портянки, походил — проверил, чтобы не натереть ноги, уложил в заплечный мешок вещи, которые наказано было передать сестре. Хлебные карточки спрятал за пазуху, плотно заколов булавкой. Получив последние наставления от мамы, я застегнул на все пуговицы свою тёплую куртку, чтобы мороз в неё не залез, и вышел из доме.
Дверь на улицу открыл с трудом, сгрёб с крыльца снег, сделал первые шаги и понял, что дорога сегодня будет тяжёлой, хотя протаптывать дорогу нужно только до станции — там она нахожена.
Я шёл, с трудом пробивая дорогу, и тут увидел свежий след, который шёл правее, но, видимо, тоже вёл на станцию. След был крупный, ровный: очевидно, человек шёл медленно, тяжело передвигая ноги. Идти по следу стало легче. Ступая след в след, я дошёл до конца улицы, свернул налево, в сторону станции, а пройдя ещё немного, я увидел лежащего на снегу человека. Здесь след обрывался — дальше открывалась нетронутая снежная целина.
Это был солдат, совсем молодой, и оттого, что лицо его было очень худое, выглядел мальчишкой. Иней покрывал брови и мягкие усы, которые, наверное, никогда ещё и не брил. Солдатская шапка сдвинулась набок — из-под неё торчал пучок белёсых волос. Ноги обуты в валенки, шинель распахнута, но наверху застёгнута на все крючки. Лежал он на винтовке, и от того, как держался на плече ремень, видно было, что солдат не собирался здесь задерживаться. Прилёг ненадолго. Среди звонкого мороза выделялись глаза, которые были открыты и казались необыкновенно голубыми, как небо, на которое он хотел посмотреть в последний раз. Я провёл рукой по его лицу — оно уже было холодным.
По дороге в Ленинград я и ещё встречал погибших от голода, замёрзших людей, но молодой солдат стоял у меня перед глазами, и я думал о нём.
Я вспомнил, что совсем немного времени прошло с тех пор, как наши десятиклассники ушли на фронт добровольцами. Я вспомнил, как уходили они из посёлка ранним туманным утром. За плечами — тяжёлые винтовки, лица хмуры — им хотелось выглядеть взрослее, чтобы все верили в них и в их победу. Ребята были много старше нас, но всё равно мы их всех знали и гордились ими. Завидовали, как лихо ходят они на лыжах, знали, кого как зовут и кто каких держит голубей. Конечно, вспоминая своих ребят, я подумал, что и мой молодой солдат, наверное, так же уходил из дома и, может быть, кто-то вспоминает его и ждёт. А может, уже и нет никого в живых...
Через несколько дней я вернулся в посёлок, ещё раз прошёл мимо солдата, но его уже завалило снегом, и только я один знал, что под белым пушистым сугробом спит молодой солдат.
...Весной сорок второго я пошёл поискать всходы картошки на довоенных огородах. На старом участке я нашёл несколько зелёных отростков и понёс к себе — посадить. Ростки были маленькие, но я верил, что у меня будет урожай. Я шёл по улице, где зимой лежал молодой солдат. Ещё издали я высматривал — не увижу ли его. Потом понял, что его давно похоронили...
Я узнал это место. Там, где он лежал зимой, сейчас, как огоньки, светились вылезшие к солнцу нежные жёлтые цветы.
НЕОКОНЧЕННЫЙ АВТОПОРТРЕТ
Солнце стало пригревать только в конце февраля, но люди уже выходили на улицу, садились с подветренной стороны дома, подставляли солнцу исхудалые лица, делились горем или сообщали друг другу новости. Весна была уже рядом, а с нею — и жизнь.
В один из таких погожих дней, после полудня, постучали ко мне соседи, попросили помочь вынести покойника. «Куда идти-то?» — «Здесь рядом, к художнику с Глухариной».
Я знал, что в конце Глухариной улицы, в маленьком бревенчатом сарае жил художник. Я его никогда не видел, хотя мимо проходил часто.
До войны об этом странном художнике ходили в посёлке разные слухи. Он зачем-то собирал травы. По ночам у него всегда горел свет. Говорили, что у него была несчастная любовь... А ещё я знал, что он привечает всех бездомных собак.
Идти и в самом деле было недалеко, но весенняя дорога становилась тяжёлой, и мы несколько раз останавливались.
Подошли к сараю — дверь открыта настежь, а вокруг толстым слоем лежит снег необыкновенной белизны. Видимо, из жилья давно никто не выходил.
Мы протоптали дорожку и вошли. Это была старая рубленая времянка. В комнате на бревенчатых стенах висели рисунки. Это были карикатуры, выполненные в цвете, они сопровождались надписями. А на одном рисунке был изображён тощий человек, а внизу написано: «Хлеб ешь, пока свеж».
В углу стоял маленький резной круглый стол, на котором лежали аккуратно сложенные кисти. Какие-то флакончики с красками. Здесь же была железная кружка и стопка тарелок.
Посреди комнаты стоял мольберт — строганый, покрытый лаком. А на дощатом полу — квадратный картон, видимо, ветром опрокинутый с мольберта. Я наклонился, поднял его. Картон был плотный, фактурный, такого я ещё никогда не видел.
На чистом белом фоне был начат портрет очень худого человека с большими выразительными глазами. Нарисован он был жирным чёрным карандашом, местами легко растушёван пальцем.
Рядом с мольбертом на железной кровати лежал сам художник. Он был одет и лежал поверх одеяла. Крупная рука свешивалась на пол, а на небритом лице — еле заметная улыбка. Я, посмотрел на портрет и увидел сходство — это был его неоконченный автопортрет.
Мы ещё немного постояли, затем с трудом вынесли тело этого рослого загадочного человека и положили на сани. Соседи повезли его на городское кладбище и уложили в ряд с другими безымянными.
А я притворил дверь в мастерскую, где на мольберте продолжал жить неоконченный автопортрет художника.
Литература
1. Новиков В.С. Блокада снится мне ночами. Воспоминания. - Спб.: ДЕТГИЗ, 2010.
2. Новиков В. Вспоминая блокаду / Искорка. - 1989. - №1.