Поэта и прозаика Александра Крестинского (1928-2005) хорошо знали читатели ленинградского журнала «Искорка», где печатались его очерки, повести и рассказы. Творческое наследие писателя оказалось полузабытым. И вот листая старые подшивки, то тут, то там встречаешь произведения Александра Алексеевича.
Неравнодушное отношение к природе, помощь тем, кто в ней нуждается, ― в малом и большом ― в этом и состоит позиция писателя. Внимательный взгляд созерцателя-романтика замечает мелочи, которые вряд ли кто-то иной увидит ― пройдёт мимо и даже не поймёт, что заболел дуб, что соловьиную песню не заглушил городской шум, что тетрадный и кленовый лист удивительно похожи и так легко потеряться на белом снегу...
Читаем произведения Александра Крестинского и отгадываем времена года!
А. Крестинский
Дуб заболел
Дуб у нас заболел. На стволе ещё зимой появились глубокие трещины. Теперь из них течёт прозрачный густой сок. Сок этот вскипает на поверхности дерева, пузырится на стволе белой пеной, пахнет далеко и остро.
Насекомый народец, пронюхав о несчастье, радостно летит к дубу.
Первыми лакомый сок открыли мухи. Открыли и вывели тут же бесчисленное потомство. Сотни, тысячи юных мушек кишмя кишат в пузыристом соке, купаются в нём, незаметно обретая крылья. Потом они яростно летают вокруг, крепкие и сверкающие, словно кованные из синей стали.
Начал я лечить дуб. Попался под руку пластилин — замазал трещины. Через секунду— другую сок пробуравил заклёпки и потёк с удвоенной силой.
Попробовал заклеить один ход масляной краской. Запах её отпугнул на время насекомых, но подавить могучие насосы, качающие сок ввысь, не удалось.
Тогда я зацементировал самое большое отверстие. На моих глазах цемент начал вспухать, в центре серой нашлёпки образовался маленький кратер. Оттуда толчками подавалась наверх белая пена.
Я устал и на время оставил свои попытки. Этим воспользовались насекомые.
Теперь к дубу прилетели многомоторные жуки. Впятером, а то и вшестером окружали они кратер маленького вулкана плотным панцирным венчиком и, тесно прижавшись друг к другу, голова к голове, упершись задними лапками в край цементной горки, медленно, по-носорожьи, с фантастической непрерывностью поглощали сок, не допуская к живительному источнику других насекомых.
Впрочем, кое-кто ухитрялся проникнуть сквозь заслон: бабочки.
Аккуратно сложив крылья, как заботливая хозяйка складывает скатерть, они грациозно покачивались на стволе, из-за спин жуков потягивали сок, точно коктейль...
А по крутым спинам жуков суетливо бегали мухи всех мастей, толкая друг друга тупыми носами.
Наконец, я принёс битум. Когда это дьявольское вещество стало бесшумно и грозно пузыриться в ковшике, я залил им скважину.
Не успел битум застыть — на его поверхности медленно начал расти глянцевитый пузырь, который вздрагивал под напором распиравшего его сока, вибрировал, тянулся, сколько мог, во все стороны, утончался до последней степени и — наконец — лопнул, выбросив из своих гладких недр мутный поток, который вырвался оттуда с такой силой, что обрызгал листья ближних веток.
В эту овальную полость, не успевшую как следует остыть, тотчас сунулась поджарая оса. Острый задок её быстро задергался от удовольствия — она пила.
Отчаявшись, я бросил ковшик с битумом наземь.
Ночью снился мне сухой дуб. Он печально звенел жестяными листьями...
Проснувшись, я вспомнил дурной сон и побежал по росе в угол сада.
Дуб стоял молодым. Крона — верней, корона! — высилась над стволом гордо и празднично, наполняя всё вокруг равномерным, могучим своим дыханием. Кора снова сделалась сухой, упругой, глянцевитой. Потёки белой пены исчезли куда-то, насекомые тоже. Один только муравьишка полз вверх, временами останавливаясь и удивлённо поводя усиками: что случилось? что произошло?..
Соловей
Дом наш стоит на бойком месте. С одной стороны — железная дорога. С другой — широкий проспект, главная грузовая колея города. Круглые сутки гудят на ней машины.
Между домом и железной дорогой — не застроенный пока пустырь. На нём чахлая трава, кусты, камни, горы глины и фантастических очертаний глубокие лужи. На берегах этих луж вечерами мальчишки разводят костры, собирая по всему пустырю деревянную рухлядь.
Когда в сумерках выходишь на балкон и с девятого этажа смотришь вниз, пустырь представляется Землёй, неизведанной и таинственной.
Мальчишки копошатся у дрожащих огней.
В мае, только отцветет лоза и пустырь покроется рыжими веснушками одуванчиков, сюда прилетает соловей.
Где он живёт, где вьёт гнездо — не знаю. Но только спустится над пустырём белый вечер, а за ним — белая ночь, я открываю настежь окно и слушаю соловья.
На серебряной наковаленке отбивает он звонкие гвозди. Строит свою весну.
Идёт поезд. Вагоны щеголевато отщёлкивают ритм на стыках. Катится волна грохота от железной дороги к дому, разбивается о стену, рассыпается над пустырем и опадает на траву тихим звоном оконных стекол.
Тонкая ниточка соловьиной песни не рвется ни на минуту. Я то угадываю её, то слышу. То слышу, то угадываю.
Один за другим идут по проспекту тяжелые МАЗы, гружённые щебенкой, песком, кирпичом. Гремят длинные платформы — на них железобетонные стены будущих квартир. С упругим гулом проносятся машины. Над огромным кузовом пузырится тонкая синяя парусина.
Грохот, гул, скрежет, вой, рёв.
Серебряные колокольчики. Свист. Щёлканье. Не тонущая в белом воздухе трель.
Часам к пяти утра устали машины. Выдохлись поезда. Опустились на влажный асфальт серые бензинные пары. Притихло всё.
И в этой короткой — не более получаса — тишине продолжает петь соловей. Ничуть не охрипший, не усталый, выводит он свои коленца, одно неожиданней другого, а в самом конце, перед тем как замолкнуть и раствориться среди деловых утренних звуков, он отчётливо, с усмешкой скажет:
— Фью-фьё! Фью-фьё! — До свидания!
Тетрадный белый лист
Тетрадный белый лист
Над улицей повис,
А золотистый с клёна
Слетает изумлённо.
В пути они встречаются,
Как рифмы, на лету,
Касаются, качаются,
Взмывают в высоту,
Рифмуют лето с осенью,
Рифмуют дождик с просинью,
Рифмуют лес и класс,
Рифмуют нас и вас...
Один листочек — в клеточку,
Другой — в косую сеточку.
Белый вечер
Белый кот потерялся на белом снегу,
В облака провалилась луна на бегу,
И внезапно осталась одна.
Тишина. Вышина. Белизна.
Света жёлтый квадрат
Мягко падает в сад,
За столом отдыхает семья,
Снег ложится на снег,
На снегу человек,
Весь в снегу человек. Это я.
В тихом зимнем саду ни людей, ни забот,
Невидимкой куда-то отправился кот,
Окна гаснут одно за другим,
Растворяется свет, словно дым.
Вот и наше окно.
Нет, не гаснет оно —
Мама вяжет, рисует сестра,
Над газетой отец...
Дочитал наконец
И поднялся, и значит — пора.
У окна неподвижно все трое стоят
И, вжимаясь в стекло,
Смотрят пристально в сад —
Ни меня, ни кота, ни луны...
Все мы есть, только мы не видны.