Что за апрель без капели? Пусть падают капельки с небес! Так прощается с нами зима, уходя в суровые края. С радостью наблюдают за капелью детишки. Велик соблазн ухватить близко висящую сосульку и отведать её вкус.

А если сосульку перевернуть и рассмотреть на солнышке? Только бы удержать и не выронить! В перевёрнутом виде она как дерево без веток, гладкое, круглое, холодное. Так, прикасаясь к ней, чувствуем через зеркальный осколочек дыхание уходящей зимы. Прощай! Ждём другую гостью!

По-пришвински мудро воспринимает природу и человека писатель Владимир Цыбин. «Этот путь длинный, — считает он, — но ведь в искусстве часто самый длинный путь — самый короткий»! Короткое эссе о капели. А вместило оно столько впечатлений, столько сокровенных воспоминаний! 

 

Владимир Цыбин

Капели

 

Весной, как никогда, чувствуешь в самом себе детство. Вот почему люди, любящие детей, любят весну. Может быть, в этом постоянном узнавании в себе ребёнка и есть суть самопознания и поэзии. Вот почки — это дети, из которых вырастут листья; вот ручейки — они тоже как ребятишки, из них вырастут реки.

Отрадно жить, если знаешь — весна возвращается. Из всех вёсен мне запомнилась на всю жизнь одна — весна сорок пятого года. Мне было в то время тринадцать лет, когда всё запоминается ещё как в детстве — крупным планом, но уже надолго и осмысленно. Я запомнил в красных флагах Победу. Больше никогда я не видел столько кумача — на каждой избе, а на иных — по два, по три флага.

В школе нам сказали, что на сельской площади будет митинг и парад Победы. Нам выдали деревянные винтовки, а иным настоящие, боевые, построили в ряды, и мы промаршировали перед директором совхоза; мы шли с воинственными лицами, словно это мы, мальчишки, дошли до Берлина и выиграли войну. Маршировать было некому, кроме нас, — в селе не было мужчин. Женщины, глядя на нас, невесть зачем плакали, а мы кричали: «Ура!» И не жалели, что война кончилась и мы не успели на неё — мы знали уже, что оттуда пока ещё никто не вернулся...

Рядом с красными флагами наливались цветом сады — белым, сиреневым, багряным.

С тех пор все вёсны я мерю той давней, победной весной, когда я нёс винтовку на плече — настоящую, боевую, а потом долго у меня саднило плечо.

Это, должно быть, последний снег, вязкий, почти восковой, неспешный. Он падает весь день понемногу; и снежинки, едва долетев до земли, тают.

Чудно смотреть на эти маленькие парашютики снежинок. В такое время не верится, что бывает радуга на небе.

В детстве, когда я бежал за радугой, мне казалось — вот только догоню, дотронусь до неё рукою, и она рассыплется на множество белых, синих и зелёных снежинок.

Странно, но мне до сих пор хочется увидеть зелёный снег. Я однажды видел такой снег — всего на мгновение, когда смотрел на снегопад через ветви сосен: это был снег нездешний, чужой, марсианский, отчего земля казалась ещё ближе, ещё родней и непонятней.

Почему-то мне всё время кажется снег, висящий на ветках, листьями. Ещё в детстве я ждал, когда у яблонь вырастут среди белых этих листьев белые яблоки. Я представлял эти яблоки длинными, хрустящими в руке и не понимал, почему они не вырастают.

Рано утром, лишь проснусь, сразу бегу в сад: а вдруг за ночь выросли яблоки? Так до самого лета. А там появлялись обыкновенные розовые яблоки, которых много в садах и в магазинах.

И всё равно хочется рано проснуться и бежать в сад: а вдруг всё-таки выросли эти белые, нарядные яблоки моего детства?..

Тени от деревьев на снегу синие, неподвижные. Тень как двойник дерева. Она тоже живёт, движется, дышит. Мне кажется, что деревья по своей тени знают и помнят себя, что жизнь проходит не мимо — сквозь них. Деревья стоят и смотрят в свою тень, как в зеркало.

Сначала появились большие солнечные пятна. Потом они стали расползаться. И сразу от этих пятен посветлело в мире.

И вот однажды, в полдень, я услышал, как сначала глухо ударилась о землю первая капля, через полчаса — другая, третья, и вдруг с крыши дружно и звонко посыпалась капель. И я понял, что это весна — какая же весна бывает без капели? Значит, одна, первая капля и делает весну. И звук этой капели далеко за материками улавливают птицы, чтобы лететь на её звук обратно, к своим гнездовьям. От капли к капле совершается лесное время, движется весна.

Наконец выпрямились примороженные к земле кончики берёзовых веточек, а берёзы от этого вроде даже и выросли, подросли, а небо спустилось, кажется, ниже, сплошь залитое берёзовым сгустком облаков.

В здешних местах, недалеко от речки Вести, есть поверье: кто первый увидит, как выпрямляется берёза, того жизнь выправится. Но людям некогда верить чьей-то наивной радости.

Ещё недавно ветки у вербы были твёрдыми и скользкими, как сосульки. А теперь обмякли и прогнулись, а на самых кончинах мелкие и красноватые, как цыпки, появились почки. Они чуть-чуть мохнатые, ну как в инее. Потом почки лопаются.

Я когда-то любил срывать почки. Наберу их целую горсть, сожму в руке и жду, тогда появятся листочки от тепла. Конечно, всё было напрасно.

А бабушка сердилась и говорила:

— Чего портишь деревья, неслух? Это всё равно что разбить голубиные яйца — грех несусветный!

— Ничего, другие вырастут!

— Весна — ведь это как праздник, — говорила строго бабушка, — а праздник надо не обеднять, а украшать.

И действительно, что-то вокруг праздничное, с большими почками, похожими на ягоды.

Черёмуха ещё не цветёт, но уже разносит по всему лесу свой влажно-терпкий и чуть-чуть клейкий запах. Черемуха даже зимой, когда она вся голая, без листьев, пахучая. Только надо уметь так настроить себя, чтобы было чуть-чуть горько от дальнего, морозного и несбыточного.

— Тук-тук-тук! — утихает капель, и каждый звук все слабей и слабей. А мне слышится: друг-друг-друг. Так вот о чём говорит капель! Спасибо вам, маленькие круглые капельки, за ваше последнее признание.

Я вырос в степях Азии, где нет леса, а есть даль и степные, длинные огоньки.

Только гораздо позже я увидел среднерусские леса, освещённые берёзовыми стволами, услышал сухой и непонятный шорох еловых шишек, вязкий хруст под ногами сосновых веток, неслышный, как сердцебиение, всплеск родничка, тетеревиное сладострастное токование.

Особенно весною родственно понятна неказистая лесная глушь, когда она готовится встретить дальних, помнящих её птиц, готовится заботливо и неторопливо.

Вот уже сошли снега в низины, чтобы потом подняться вверх и стать облаками. По утрам ещё держатся вязкие, идущие из низин холода; коричневая, как остывшие угли, кора ёлок начинает шелушиться. В такую пору вся твоя жизнь от начала до этого дня становится тебе свойски понятной, и ты жалеешь тех людей, которые не видят этого, жалеешь их домоседское равнодушие.

Степь учит гордому сопротивлению одиночеству и умению радоваться встречным, а лес — терпению, мужеству и простоте.

Вот почему с какой-то непривычной заботой идёшь по лесной, ещё не успевшей окрепнуть тропинке туда, где вон за тем дальним оврагом должны стоять полные ведра зелёной весенней краски.

Первая зелень — мякенькая, похожая на шерсть верблюжонка травка: там, где схлынули снега, на косогорах, у обочин дорог; у нас во дворе на солнцепёке — недавно вылупившиеся цыплята, ничего не понимают и клюют её.

Весь день каплет — разом со всех крыш. Деревенскую тишь озвучивает апрель. Куда упала последняя капельная капелька, оттуда появляется то молоденькое деревце, то шляпка подсолнуха. И капельки эти мне кажутся то зёрнышками, то подсолнуховыми семечками.

Но вот пройдёт время — и капель подрастёт и станет сыпким тёплым дождичком, который ребятишки будут ловить ладонями и кричать: «Дождик, дождик, перестань!»

Сегодня я смотрел, как мой отец сажал возле избы вишню.

Сосед сомневался по-простецки:

— Зачем вишню? Вырастет — обломают. Для прохожих садишь, вот что.

— Эх, чудо-люди, — сказал отец, — деревья-то сажают для украшения. А вишня красива и когда цветёт, и когда в ягодах, и просто так. Если бы каждый посадил возле дома по пять вишенок, на весь мир хватило бы вишни.

И вот пошёл первый дождик — рассыпчатый, быстрый. Он барабанит по крыше нашей избы, по ставням, по деревьям, по колодцу.

Как начался, так и кончился.

У колодца маленький мальчик говорит:

— Тише! Бабушка достаёт из колодца дождик!

Когда выпадают первые дождинки, молодым деревьям, должно быть, щекотно. Они нежно подрагивают. А на самых кончиках веток почти наполовину высунулись из пополневших почек новые любопытные листики. Им повезло — им сразу достался дождик. Верба заторопилась и враз выпустила множество тонких мелких листочков, распустила их, продувных, — летите! И листья машут, и машут, и никак не могут улететь, и это трепетное стремление окончится лишь тогда, когда они действительно полетят в последний опальный путь.

А ясень до сих пор обвешан упругими коричневыми колокольчиками почек. Может, ясеню кажется, что он конь, что он бежит, бежит и почки на нем неслышно звенят?..

Первые листья, первые прилётные птицы — радостное оперение весны, всё это возвращает нам детство, которое, как бы далеко ни ушло от нас, мы никогда не утрачиваем, потому что из этого детского, утреннего, невозвратимого складывается душа наша. И это не удивительно, потому что весна — это детство зимнего времени.

Уже сходят подснежники, ещё недавно, кажется, я собирал их, пахнущих мякотью, заводью и ещё чем-то неуловимым. Я не любитель собирать цветы, но тут я нежно срывал их, может быть, оттого, что их было так много, просто хотелось прикоснуться к их влажной и хрупкой мякоти, чтобы почувствовать в себе хорошее, забытое.