С творчеством Евгения Ивановича Носова я начинаю знакомить ребят с 5 класса. Слушая рассказы, мы легко переносимся кто в деревенский бабушкин дом с птичником и чердаком, пахнущим свежей травой, кто в поля и луга за городом...

Произведение «Лоскутное одеяло» не просто рассказ о детстве, это потрясающий экскурс в историю Курского края, в мою малую родину.

«У каждого человека – своя малая родина, и её приметы тоже разные», – говорил Е.И. Носов. О приметах своей (и, к счастью, моей!) малой родины идёт речь в рассказе «Лоскутное одеяло».

Из рассказа, такого небольшого по объёму, легко узнать об истории Курска, о том, что Курск был когда-то пограничным городом: «Тут под самую Троицу вот тебе китайцы-коробейники с товарами». Или: «А привёз он её аж с войны германской. А тут вскорости царя спихнули, революция началась. Мне не нравится, что дедушку выпроводили из Питера и что он, оказывается, не участвовал в штурме Зимнего дворца».

Легко понять, что лоскутное одеяло для героев рассказа не просто предмет быта, но, как ни удивительно – символ родной истории.

А какие потрясающие краски  и образы использует автор при описании лоскутков на одеяле: «Этот вот косяк-то, который с колокольцами в паре, видишь, по синему белой крупкой посыпано, вроде как звезды по ночному небу, это от дедушкиной рубахи»!

Такое же многообразие «лоскутного цвета» можно разглядеть с высоты птичьего полета: коричневый – земля, желтый – поле одуванчиков, тёмно-зелёный – лес, луг, бледно-зелёный – поле неубранной пшеницы, синий – небо, вода. А это значит, что и земля наша родная, наша Курщина с высоты похожа … на лоскутное одеяло! И одеяло тут вдруг становится у Носова символом родной природы, родной курской земли.

Е.И. Носов не раз говорил: «Русское национальное ремесло абсолютно правдиво». Я бы осмелилась добавить, что русское ремесло ещё и самобытно, и символично. Трудно ли разорвать лоскутное одеяло? Сколько ни пробуй – не получится! Лоскутки крепко связаны друг с другом. Они – едино целое. И автор напоминает читателю об этом, указывая на то, что лоскутное одеяло – это ещё и символ семьи, символ связи поколений.

«Малая родина — это уголок родной природы, истории, семьи». Так простые лоскутки стали для читателей символами Курского края. Кто бы мог подумать?

Книга Е.И. Носова «Лоскутное одеяло» с достоинством теперь стоит на полке среди самых любимых моих книг разных времен, разных веков. Эта книга удивительна по красоте, удивительна, как сама жизнь, она дарит каждому читателю высочайшую радость открытия, будит в душе лучшие чувства.

Е.И. Носов

Лоскутное одеяло

Было у моей бабушки Варвары Ионовны одеяло, собранное из разных лоскутов материи.

Бабушка иногда шивала нехитрые крестьянские обновы: штаны и рубахи, кофты и сарафаны, да и нам, ребятне, всякую всячину. От этого и оставались обрезки, из которых бабушка кроила одинаковые косяки, сшивала их попарно в квадраты, а уж из квадратов получалось весёлое разноцветное полотнище, служившее верхом ватному простёганному одеялу.

Я лежу под его уютной толщей и жду к себе бабушку. А она на ногах чуть ли не с первыми петухами, всё ещё хлопочет по дому: что-то споласкивает, ставит в печь коровье пойло, накрывает рушником хлеб на столе, разбирает на пары и рассовывает по печуркам вязёнки и шубные рукавицы. И уж после всего гасит лампу, запалив каганец, слаженный ею из пузырька, сырой картофельной кружалки и ватного фитиля. Застя ладонью робкий язычок огня, похожий на тыквенное семечко, она ставит каганец на высокий припечек, чтобы сразу освещал и кухню, где под лавкой с ведрами сеймской воды тихо шуршит лукошечным сеном посаженная на яйца гусыня, и соседнюю проходную комнатку с бабушкиной деревянной кроватью, над которой в углу в широкой витейно-золочёной раме висел строгий лицом Никола.

Наконец бабушка заходит в нашу комнату и, встав перед Николой, ловким перекрестом рук снимает кофту, затем сбрасывает на пол долгую, до пят, юбку и босоного вышагивает за её круг. Вся в белом, с нагими плечами и руками, она принимается быстро и непонятно шептать что-то святому угоднику, мерцавшему от шевелящегося на печи светильного огня, одновременно не забывая расплетать косицу, полуседой остаток некогда спелой пшеничной красы, перебросив её себе на впалую грудь и сноровко, на ощупь, перебирая пальцами пряди и шёлковые тесёмки. И, трижды склоненно осенив себя широким крестом, а заодно потыкав издали в мою сторону щепотью, она торопко забирается под одеяло и, нахолодавшая перед иконой, истово льнёт ко мне, тёплому, обжившемуся под ватным пологом.

Смирив дыхание и обвыкнув, бабушка поднимает коленями одеяло, делает из него покатый погребок, над которым хорошо видны косяки, и тихим и умиротворенным голосом человека, завершившего день и добравшегося до постели, вопрошает:

— Так докудова мы дочитали книгу-то нашу?

— Про синий косячок.

— Уж и до него дошли? А вот про этот сказывала ли? Про голубые колокольца? Про мамкино первое платьице? Девочка-то она была большая, а всё не в своём, всё в перешитом да переиначенном. Тут под самую Троицу вот тебе китайцы-коробейники с товарами. А на деревне это вон какая оказия. Бабы всё бросают, выбегают на улицу. Ну, а китайцы знают, что делать. Прямо по траве раскатывают одну штуку ситца — майский луг, да и только! Распускают другую — и того краше. Мамка твоя вцепилась в руку, теребит, этак больно дёргает: купи да купи... Или про то не сказывала?

— Про колокольцы уже было,— вспоминаю я.

— А-а, ну тогда пойдём дальше. Этот вот косяк-то, который с колокольцами в паре, видишь, по синему белой крупкой посыпано, вроде как звёзды по ночному небу, это от дедушкиной рубахи. А привёз он её аж с войны германской. Они тогда под Ригой стояли. Да немец попёр их оттуда, из Курляндской земли, голодных да беспатронных. Да так-то и отходили пешки. Дедушка твой ногу в кровь истёр, от мокрых да грязных портянок приключилась хвороба, ногу ему раздуло под самый пах. Уложили в двуколку с другими ранеными, довезли до какой-то станции, а оттуда — в самый Питер. А тут вскорости царя спихнули, революция началась. Деда как есть прямо на костылях в какой-то комитет и выбрали. Ну, раз выбрали, он и давай прыгать да скакать. Ну и допрыгался, чуть ногу не отняли. Списали его по чистой да и отпустили, слава богу, с миром.

Мне не нравится, что дедушку выпроводили из Питера и что он, оказывается, не участвовал в штурме Зимнего дворца.

— Кой тебе Зимний! — взмаливается бабушка. — Я и доси с курицей по соседям хожу: мужик дома, а зарубить некому. Нет, не герой он у меня, не герой, врать не стану.— И уже спокойным, добрым голосом продолжает:

— А так много повидал разного. Не приведи господь, чего довелось ему, сердешному. Домой пришёл — белые чуть шашками не изрубили, в амбаре господский хомут нашли... Ну да ладно на ночь про такое, царица небесная. От тех времен, окромя этого лоскута, костыль остался, где-то на чердаке. А ещё солдатский башлык.

— Это штык такой?— ликующе млею я.

— Не-е! Это такой суконный куль с окрылками. Поверх шапки в метель надевают. Вот придёт дедушка с ночного, из конюшни-то, ты и попроси хорошенько. Авось покажет тебе башлык. А то и даст поносить.

Я молча мечтательно киваю.

— Нуте... Так поехали дальше. А вот этот, внучек ты мой, этот лоскутик... — Бабушка вздыхает и, выпростав тонкую, как плеть, голубоватую руку с тёмной, словно из корья, кистью, долго оглаживает светленький, ничем не примечательный треугольник.

— И что? — тереблю я бабушку, вдруг замолчавшую.— А бабушк?

Бабушка не отвечает. Я скашиваюсь недоуменно, представив, что её сморил внезапный сон. Но она не спит, и я вижу, как в тёмной глазнице тусклым оловом мерцает скопившаяся там влага.

Я примолкаю, а она, глубоко вздохнув, опускает колени и разрушает одеяльный погребок.

— Была у меня девочка,— ещё раз крестясь, вздыхает она и, повернувшись и потянув на меня лоскутное одеяло, произносит тёплым, родным шёпотом:

— Спи, угоманивайся. Завтра ещё чего вспомним...