Родные места! Тихая, скромная красота знакомых тропок, рощиц, луговин. Разве можно пройти мимо равнодушно? Первым делом заметишь, какие изменения тут, пока тебя не было.
Вот и герой очерка В. Кулагина, возвращаясь домой, вспоминает дорогие сердцу картины, мудрого деда, случайно открытый родничок. Жизнь продолжается, меняется, а Белая роща стоит!
В. Кулагин
Родник сердца
Только скроется дощатое здание тихого полустанка и побежит по холмистому полю знакомая тропка, невольно начинаешь подгонять время: когда же, когда встанут на пути дозорные берёзы Белой рощи?
Белая роща!
Тут уж идёшь не спеша, пытаясь угадать, приметить, что изменилось вокруг с того последнего посещения. И лишь у Марфиного оврага, откуда видны уже вершины тополей, взметнувшихся над деревней, снова убыстряешь шаг. Потому что знакомая тропка обещает много интересных встреч и среди них одну, главную.
Ясно помню то утро послевоенного года, по-осеннему хмурое, знобкое. Хрустит под колёсами телеги матовый ледок лужиц, неторопливо плывут над избами серые, в палевых подпалинах облака. Я мысленно понукаю лошадь: «Скорее, скорее к Волчьему займищу!» Впереди, бросив на солому вожжи, сидит мой дед Михаил и почему-то не спешит. Что ему Волчье займище — лесная глухомань, о которой нам, малышне, столько наговорено всякой страшной всячины!
Перед спуском к реке дед всё же прихлестнул лошадь, и сразу в телеге что-то начало греметь и поскрипывать, а на первой же колдобине так тряхнуло — только держись.
Проезжаем багряный осинник. Снова тряска, жнивье и дорога, уходящая круто к горизонту, где золотится узкая полоска желанного займища.
— Полежи, не скоро ещё. — Дед остановил лошадь, перетряхнул в телеге солому и, до глаз укрывая меня тужуркой, сказал: «Не бойсь, разбужу, как приедем».
Проснулся я от тишины. Дед, подтягивая подпругу, тихонько ворчал на лошадь, потом легко снял меня с телеги. Где это мы? Не видно просвета в хитром переплетении ветвей осин и берёзок, над которыми зеленеют верхушки высоченных сосен. Вот уж и впрямь колодец: вверху изломанный круг неба, а здесь дно с жёлтым бугорком копны посредине.
После двух таких полян-колодцев неожиданно ослепительной показалась лесная луговина. Словно вкопанные остановились перед нею деревья, боясь переступить запретную черту, откуда начинался колкий ковёр скошенной отавы. И столько здесь было воздуха, так горели на этом ковре пёстрые крапины осенних листьев, что даже слабый след колеи выглядел неестественным, чужеродным.
Пока дед укладывал на телегу сено и старательно ладил воз, я носился по луговине, собирая самые яркие листья. Дед не обращал на меня внимания, только прикрикнул незлобиво, чтобы я не смел подходить близко к оврагу, который виднелся метрах в трёхстах от копны.
Этого было достаточно. Разве можно устоять перед искушением заглянуть с обрыва в отпугивающий полумрак!
Осторожно раздвинув ветви черёмухи, ступил я на мягкую дернину, но та сразу подалась и рухнула вниз. Не знаю, успел ли я вскрикнуть, но испугаться наверняка не успел — уж слишком стремительным был этот спуск. Опомнился я на дне оврага, целый и невредимый, без единой царапины. Хотел выбраться наверх, но, как ни старался одолеть по своему же следу коварную крутизну, всё напрасно: земля осыпалась под ногами, забиваясь в ботинки, колючие плети ежевики цепляли рубашку, и не за что было ухватиться руками. Оставалось звать на помощь деда, а до его прихода отыскать место поотложе. Медленно побрёл я по дну оврага, пытаясь различить в зарослях светлую полоску новой осыпи, и вдруг совершенно случайно наткнулся на родник. Словно нитка из клубка, струился от него по скату узкий ручеек, такой беспомощный с виду: захочешь — спокойно перегородишь ладонью. Но беспрерывно работали в песчаном ложе родника крохотные вулканчики, и в кипении их струй чувствовалось что-то могучее, непреодолимое.
Здесь, около родника, и нашёл меня дед.
— Смотри, родничок какой! — воскликнул он с нескрываемым удивлением. Потом зачерпнул осторожно в горсть воды, медленно выпил, причмокивая. — Смотри-ка, хороша! Ну вот теперь будем знать, откуда наша речка течёт.
Так я узнал, откуда течёт наша речка, и гордился, что первым открыл её исток, пусть случайно, но всё же сам. А повзрослев, понял, как по-доброму хитро поступил тогда дед. Нет, не был ему родник тайной за семью печатями, но он не мог, не хотел отнять у меня радость первооткрывателя.
И ещё он, наверное, понимал, что удивления детства остаются с человеком на всю жизнь. Они, как светлые родники, согревают сердце, наполняют его гордостью за родные края, краше которых не сыскать.
Вот о чём каждый раз вспоминаю я, когда встают на пути дозорные берёзы Белой рощи. И мне приятно и легко оттого, что так же шумит она и кажется такой же огромной другим ребятишкам, что сегодня приходят сюда.
Вот почему я так тороплю время. У меня ведь впереди столько радостных свиданий. И с речкой, и с Волчьим займищем, и с моим тихим родником.
Конечно, беспрерывен бег времени, и многое обновилось вокруг. И когда я ранним утром отправляюсь из села привычной дорогой через осинник к жнивью, с гордостью примечаю и новые добротные фермы, и строгие мачты высоковольтки, и широкую ленту асфальта, что пропадает в займище. Всё это приметы нашего роста, неукротимого движения вперёд. И с каждым годом их будет всё больше и больше. Но так же будут открывать впервые для себя мальчишки исток их реки. И узкая эта полоска ручейка как нить пройдёт через многие поколения.
Мне приятно сознавать, что у сегодняшних мальчишек добрые сердца. Я любуюсь молодыми соснами, которых не было тогда, — их вырастили ребята из школьного лесничества, смотрю на стройные тополя, стерегущие покой реки, и не могу сдержать волнения. Если такие заботливые руки у юных, если так благородны их помыслы, значит долго красоваться и расцветать моим заветным местам. Да только ли моим!
У каждого из нас есть свои родники сердца. Их горячие ключи согревают самое высокое чувство на земле — любовь к Родине. Родина входит в нашу жизнь светлыми опушками детства и год от года ширится и растёт, распахивая перед нами всё новые и новые просторы.
